Воспоминания участников великой отечественной войны. Воспоминания ветеранов великой отечественной войны

Счастливая жизнь полковника Шемякина

Ветеран Великой Отечественной, кавалер 8 орденов Петр Шемякин прошел всю войну. У полковника в отставке по-молодому цепкая, светлая память: он помнит номера всех батальонов и полков, где он воевал, названия всех населенных пунктов, где довелось сражаться и служить. Петр Николаевич разворачивает панораму военной и мирной жизни скупо, почти без подробностей, давая сухие оценки событиям. Его воспоминаний, которые почти все сотканы из перечислений городов, городков, станций, где воевали его части, хватило бы на внушительную брошюру. Мы же попытались извлечь из них щемящие подробности военных лет. Петр Шемякин родом из деревеньки в 50 дворов Вологодской области. Из 12 детей Шемякиных выжили семеро. Но на этом беды Шемякиных не закончились. Семью «схватила» чахотка, и унесла жизни еще пятерых ребятишек. Остались у матери Петр да старшая сестра Мария. А в 35-м году погиб отец. Он работал жестянщиком, и, когда крыл крышу районной больницы, не удержался и сорвался вниз.

Настоящее вологодское масло

Поскольку в семье были проблемы со здоровьем, мать хотела, чтобы Петя поступил в медицинский техникум. Но наперекор материнской воле, сын закончил мясо-молочный техникум в Вологде и приехал работать в свой район. Устроился технологом в райзаводоуправлении, где следил за технологией приготовления масла (того самого, знаменитого, вологодского) и других молочных продуктов на молокозаводах района.

— Кстати, секрет вологодского масла не в какой-то особой технологии его изготовления, а в удивительной траве и луговых цветах, которые едят вологодские коровы, — говорит сегодня полковник Петр Николаевич.

Воспоминания о службе в танковых войсках

Накануне войны, в октябре 1940 года Петра Шемякина призвали в армию, в танковые войска под Псковом. Новобранцев, прибывших в товарных вагонах в Псков, встречали духовым оркестром, затем поселили в казармы, и началась армейская жизнь: курс молодого бойца, строевая подготовка, изучение устава и т.д. А после этого рядового Шемякина назначили в экипаж быстроходного танка «Т-7» наводчиком орудия.

Война застала Петра Николаевича на службе. Весь полк погрузили на эшелоны и отправили в Карелию. Боевое крещение танкисты приняли в районе станции Алакурти. Тогда наступающих немцев и финнов наши на станцию не пустили и смогли отбросить до границы. Боевой рубеж танкисты «передали» стрелковым частям, а сами направились под Петрозаводск, где шли .

Здесь воевать на танках было сложнее: если под Алакурти была свободная поляна, где танкам было где развернуться, то под Петрзаводском можно было действовать только вдоль дорог: кругом камни, леса, болота. Немцы обойдут наши части, отрежут. Наши готовят гати, рубят лес, обходят фашистов, отступают.

— В Карелии было две больших беды: фашистские «кукушки» и диверсионные группы, — вспоминает Шемякин. — «Кукушки» — это пулеметчики. Их привязывали на деревьях: они буквально «выкашивали» наших бойцов. А диверсионные группы немцы засылали в расположение наших войск, и они там «вырезали» наши отряды. Так произошло с нашим медсанбатом, после чего эти гады еще и надругались над телами раненых и медсестер.

После боев в Карелии из батальона в 30 танков остался всего один. Танк Петра Шемякина тоже подорвался на мине. «Страшно не было, — вспоминает Петр Николаевич. – Тряхнуло только немножко, но экипаж не пострадал, даже не контузило».

В 1942 началось контрнаступление

На войне были моменты не только тяжелых боев, но и отдыха. Всех танкистов полка, кто остался в живых, в начале 42-го года вывели в Беломорск, где воины смогли расслабиться. В Беломорске работал театр оперетты, и бойцы с удовольствием его посещали: «Сильва», «Марица», «Баядерка»… На некоторые оперетты фронтовики ходили раза по два, а то и больше. Спектакли начинались в 14.00, потом – танцы, и артисты, которые только что играли для бойцов, с ними танцевали.

А в конце марта в составе танковой бригады из 70 «машин» уже командиром танка «Т-34» Петр Шемякин попал под Харьков. Наши свежие части пошли в контрнаступление и отбросили противника на 15-20 км.

— Но потом на этом направлении немцы сосредоточили ударную танковую группировку и дали нам по мозгам, — вспоминает Петр Николаевич.

Пришлось долго отступать, и это отступление иногда снится ветерану до сих пор. Родную землю войска покидали вместе с народом, который уходил в эвакуацию. Старики, женщины, дети, которые не хотели оставаться под фашистами, уходили от них со своим нехитрым скарбом. На лошадях, волах, велосипедах, а кто-то просто на себе тащили пожитки. Немцы не щадили ни служивых, ни мирных людей: бомбили и расстреливали с самолетов. Особенно тяжело приходилось на переправах через речки.

— На переправах всегда скапливалось много людей, и фашисты-изверги устраивали на них налеты: бросали бомбы, поливали из пулеметов. Люди бросались врассыпную. Кругом рев, крики ужаса и боли, множество раненых и убитых – страшное дело, — делится Петр Николаевич.

Лейтенант танковых войск

Затем был снова тыл, откуда танковую бригаду Петра Шемякина перебросили через Дон навстречу врагу. Поначалу мы наступали, но Гитлер послал на прорыв огромную армию Гудериана, и нашим танкистам приходилось отражать по 5-6 контратак за день. Пришлось отходить обратно к Дону. Из 70 танков бригады осталось три, в том числе «КВ» («Клим Ворошилов») Петра Шемякина. Но и эти танки протянули недолго: в одном из боев подбили и боевую машину Петра Николаевича. У механика-водителя оторвало ступню, легко ранили радиста-пулеметчика. Танкисты вылезли через десантный люк, вытащили раненых. Шемякин выходил последним. В танке оставался один снаряд, капитан экипажа выпустил его по фашистам, включил первую передачу и направил свой пустой танк в сторону гитлеровцев.

Овражистым берегом Дона вместе с ранеными экипаж Петра Шемякина отходил к реке. Но с ранеными Дон не переплывешь. На берегу нашли деревянные сани, оторвали у них металлические полозья, погрузили раненых на сани, и, пристроившись сбоку, поплыли через Дон к своим.

За эти бои Петру Шемякину присвоили звание старшего лейтенанта и наградили первым боевым орденом – орденом Красной Звезды.

Пятерых младших офицеров танковой бригады, не получивших в свое время военного образования, в том числе Петра Шемякина, в марте 42-го направили в г. на курсы переподготовки. Здесь курсанты изучали военную технику, в том числе немецкую. Все преподаватели прошли через фронт, многие имели ранения и ходили с палочками.

Жил Петр Николаевич в это время на Автозаводе, и здесь же познакомился с будущей супругой, гуляя по Стригинскому бору.

Какая нелепая смерть

За плечами Петра Шемякина и взятие Житомира (тогда он был уже командиром танкового взвода), и Висло-Одерская операция. Кстати, в последней он участвовал в качестве помощника начальника штаба полка по разведке.

Петр Николаевич руководил разведвзводом, но это не избавляло его от участия в боях. Вместе с разведчиками он на лодке переправился на другой берег Вислы, и удерживал плацдарм, с которого их хотели вышибить немцы.

К этому периоду относятся воспоминания комполка кавалеристов. Вообще о кавалеристах у Петра Шемякина осталось воспоминание, как о франтах, которые любили погулять и выпить. На захваченной территории стоял эшелон с техническим спиртом. Чтобы русский человек не отравился, командование велело эти цистерны расстрелять. Но кавалеристы черпали спирт из луж и пили. Этим техническим спиртом повар напоил командира полка. Незадолго до трагического обеда кавалерист позвонил Шемякину и пригласил с ним отобедать. Петр Николаевич извинился и отказался, сославшись на то, что уже покушал.

А через некоторое время позвонил начштаба, попросив бронетранспортер: комполка ослеп, и его нужно отправить в лазарет. Фронтовика не смогли выходить и профессиональные медики: в лазарете он скончался.

Солдат в военное и мирное время

Войну Петр Николаевич завершил в Праге, но после фронта связал свою жизнь с армией. Военную карьеру закончил облвоенкомом в Караганде в чине полковника. А после демобилизации уехал на родину жены, в Горький.

— На жизнь я не жалуюсь, — говорит бывший фронтовик. – У меня трое детей, шесть внуков, восемь правнуков. Двое внуков от старшей дочери – Настя и Тимур – кандидаты биологических наук. Кстати, Тимур сейчас работает в институте в Америке. А одна из внучек – студентка 4-го курса Медакадемии. Ей, надеюсь, удастся воплотить мечту моей мамы, чтобы в семье был медик.

ВИДЕО: Великая Отечественная война 1941 год! Цветные кадры!

По уровню достоверности и искренности изложения могу лишь сравнить ее с воспоминаниями Шумилина «Ванька ротный».
Читать ее так же тяжело, как смотреть на изуродованный труп человека, только что стоявшего рядом…
У меня при чтении этой книги память непроизвольно восстанавливала почти забытые аналогичные картины прошедшего.
Никулин «хлебнул» на войне несоизмеримо больше, чем я, пережив ее от начала и до конца, побывав на одном из самых кровавых участков фронта: в тихвинских болотах, где наши «славные стратеги» уложили не одну армию, включая 2-ю Ударную... И все же осмелюсь заметить, что многие его переживания и ощущения очень сходны с моими.
Некоторые высказывания Николая Николаевича побудили меня их прокомментировать, что я и делаю ниже, приводя цитаты из книги.
Главный вопрос, явно или неявно встающий при чтении книг о войне - что заставляло роты, батальоны и полки безропотно идти навстречу почти неизбежной смерти, подчиняясь иногда даже преступным приказам командиров? В многочисленных томах ура-патриотической литературы это объясняется элементарно просто: воодушевленные любовью к своей социалистической родине и ненавистью к вероломному врагу, они были готовы отдать жизнь за победу над ним и единодушно поднимались в атаку по призыву «Ура! За Родину, за Сталина!»

Н.Н. Никулин:

«Почему же шли на смерть, хотя ясно понимали ее неизбежность? Почему же шли, хотя и не хотели? Шли, не просто страшась смерти, а охваченные ужасом, и все же шли! Раздумывать и обосновывать свои поступки тогда не приходилось. Было не до того. Просто вставали и шли, потому что НАДО!
Вежливо выслушивали напутствие политруков — малограмотное переложение дубовых и пустых газетных передовиц — и шли. Вовсе не воодушевленные какими-то идеями или лозунгами, а потому, что НАДО. Так, видимо, ходили умирать и предки наши на Куликовом поле либо под Бородином. Вряд ли размышляли они об исторических перспективах и величии нашего народа... Выйдя на нейтральную полосу, вовсе не кричали «За Родину! За Сталина!», как пишут в романах. Над передовой слышен был хриплый вой и густая матерная брань, пока пули и осколки не затыкали орущие глотки. До Сталина ли было, когда смерть рядом. Откуда же сейчас, в шестидесятые годы, опять возник миф, что победили только благодаря Сталину, под знаменем Сталина? У меня на этот счет нет сомнений. Те, кто победил, либо полегли на поле боя, либо спились, подавленные послевоенными тяготами. Ведь не только война, но и восстановление страны прошло за их счет. Те же из них, кто еще жив, молчат, сломленные.
Остались у власти и сохранили силы другие — те, кто загонял людей в лагеря, те, кто гнал в бессмысленные кровавые атаки на войне. Они действовали именем Сталина, они и сейчас кричат об этом. Не было на передовой: «За Сталина!». Комиссары пытались вбить это в наши головы, но в атаках комиссаров не было. Все это накипь...»

И я вспоминаю.

В октябре 1943 года нашу 4-ю гвардейскую кавалерийскую дивизию срочно выдвинули на передовую с тем, чтобы закрыть образовавшуюся брешь после попытки неудачного прорыва фронта пехотой. Примерно неделю дивизия держала оборону в районе белорусского города Хойники. Я в то время работал на дивизионной радиостанции «РСБ-Ф» и об интенсивности боевых действий мог судить только по числу едущих на бричках и идущих пешком в тыл раненых.
Принимаю радиограмму. После длинного шифра-цифири открытым текстом слова «Смена белья». Кодированный текст уйдет к шифровальщику штаба, а эти слова предназначены корпусным радистом мне, принимающему радиограмму. Они означают, что нам на смену идёт пехота.
И действительно, мимо рации, стоящей на обочине лесной дороги, уже шли стрелковые части. Это была какая-то изрядно потрепанная в боях дивизия, отведенная с фронта на непродолжительный отдых и пополнение. Не соблюдая строя шли солдаты с подвернутыми под ремень полами шинелей (была осенняя распутица), казавшиеся горбатыми из-за накинутых поверх вещмешков плащ-палаток.
Меня поразил их понурый, обреченный вид. Я понял, через час-другой они будут уже на переднем крае…

Пишет Н.Н. Никулин:

«Шум, грохот, скрежет, вой, бабаханье, уханье — адский концерт. А по дороге, в серой мгле рассвета, бредет на передовую пехота. Ряд за рядом, полк за полком. Безликие, увешанные оружием, укрытые горбатыми плащ-палатками фигуры. Медленно, но неотвратимо шагали они вперед, к собственной гибели. Поколение, уходящее в вечность. В этой картине было столько обобщающего смысла, столько апокалиптического ужаса, что мы остро ощутили непрочность бытия, безжалостную поступь истории. Мы почувствовали себя жалкими мотыльками, которым суждено сгореть без следа в адском огне войны.»

Тупая покорность и сознательная обреченность советских солдат, атакующих недоступные для фронтального штурма укрепленные позиции поражали даже наших противников. Никулин приводит рассказ немецкого ветерана, сражавшегося на том же участке фронта, но с другой его стороны.

Некий господин Эрвин X., с которым он встретился в Баварии, рассказывает:

—Что за странный народ? Мы наложили под Синявино вал из трупов высотою около двух метров, а они все лезут и лезут под пули, карабкаясь через мертвецов, а мы все бьем и бьем, а они все лезут и лезут... А какие грязные были пленные! Сопливые мальчишки плачут, а хлеб у них в мешках отвратительный, есть невозможно!
А что делали ваши в Курляндии? — продолжает он. — Однажды массы русских войск пошли в атаку. Но их встретили дружным огнем пулеметов и противотанковых орудий. Оставшиеся в живых стали откатываться назад. Но тут из русских траншей ударили десятки пулеметов и противотанковые пушки. Мы видели, как метались, погибая, на нейтральной полосе толпы ваших обезумевших от ужаса солдат!

Это - о заградотрядах.

В дискуссии на военно-историческом форуме «ВИФ-2 NE » не кто иной, как сам В. Карпов - герой Советского Союза, в прошлом ЗЕК, штрафник-разведчик, автор известных биографических романов о полководцах, заявил, что не было и не могло быть случаев расстрела заградотрядами отступающих красноармейцев. «Да мы бы сами их постреляли», заявил он. Мне пришлось возразить, несмотря на высокий авторитет писателя, сославшись на свою встречу с этими вояками по пути в медсанэскадрон. В результате получил немало оскорбительных замечаний. Можно найти немало свидетельств о том, как мужественно воевали войска НКВД на фронтах. Но об их деятельности в качестве заградотрядов, встречать не приходилось.
В комментариях к моим высказываниям и в гостевой книге моего сайта (http :// ldb 1. narod . ru ) часто встречаются слова о том, что ветераны - родственники авторов комментариев категорически отказываются вспоминать о своем участии в войне и, тем более, писать об этом. Я думаю, книга Н.Н. Никулина объясняет это достаточно убедительно.
На сайте Артема Драбкина «Я помню» (www.iremember.ru ) огромная коллекция мемуаров участников войны. Но крайне редко встречаются искренние рассказы о том, что переживал солдат-окопник на переднем крае на грани жизни и неизбежной, как ему казалось, смерти.
В 60-х годах прошлого века, когда писал свою книгу Н.Н. Никулин, в памяти солдат, чудом оставшихся в числе живых после пребывания на переднем крае фронта, пережитое еще было столь же свежим, как открытая рана. Естественно, вспоминать об этом было больно. И я, к кому судьба была более милостива, смог принудить себя взяться за перо лишь в 1999 году.

Н.Н. Никулин:

«Мемуары, мемуары... Кто их пишет? Какие мемуары могут быть у тех, кто воевал на самом деле? У летчиков, танкистов и прежде всего у пехотинцев?
Ранение — смерть, ранение — смерть, ранение — смерть и все! Иного не было. Мемуары пишут те, кто был около войны. Во втором эшелоне, в штабе. Либо продажные писаки, выражавшие официальную точку зрения, согласно которой мы бодро побеждали, а злые фашисты тысячами падали, сраженные нашим метким огнем. Симонов, «честный писатель», что он видел? Его покатали на подводной лодке, разок он сходил в атаку с пехотой, разок — с разведчиками, поглядел на артподготовку — и вот уже он «все увидел» и «все испытал»! (Другие, правда, и этого не видели.)
Писал с апломбом, и все это — прикрашенное вранье. А шолоховское «Они сражались за Родину» — просто агитка! О мелких шавках и говорить не приходится.»

В рассказах настоящих фронтовиков-окопников нередко звучит ярко выраженная неприязнь, граничащая с враждебностью, к обитателям различных штабов и тыловых служб. Это читается и у Никулина и у Шумилина, презрительно называвшего их «полковые».

Никулин:

«Поразительная разница существует между передовой, где льется кровь, где страдание, где смерть, где не поднять головы под пулями и осколками, где голод и страх, непосильная работа, жара летом, мороз зимой, где и жить-то невозможно, — и тылами. Здесь, в тылу, другой мир. Здесь находится начальство, здесь штабы, стоят тяжелые орудия, расположены склады, медсанбаты. Изредка сюда долетают снаряды или сбросит бомбу самолет. Убитые и раненые тут редкость. Не война, а курорт! Те, кто на передовой — не жильцы. Они обречены. Спасение им — лишь ранение. Те, кто в тылу, останутся живы, если их не переведут вперед, когда иссякнут ряды наступающих. Они останутся живы, вернутся домой и со временем составят основу организаций ветеранов. Отрастят животы, обзаведутся лысинами, украсят грудь памятными медалями, орденами и будут рассказывать, как геройски они воевали, как разгромили Гитлера. И сами в это уверуют!
Они-то и похоронят светлую память о тех, кто погиб и кто действительно воевал! Они представят войну, о которой сами мало что знают, в романтическом ореоле. Как все было хорошо, как прекрасно! Какие мы герои! И то, что война — ужас, смерть, голод, подлость, подлость и подлость, отойдет на второй план. Настоящие же фронтовики, которых осталось полтора человека, да и те чокнутые, порченые, будут молчать в тряпочку. А начальство, которое тоже в значительной мере останется в живых, погрязнет в склоках: кто воевал хорошо, кто плохо, а вот если бы меня послушали!»

Жестокие слова, но во многом оправданы. Пришлось мне некоторое время послужить при штабе дивизии в эскадроне связи, насмотрелся на франтоватых штабных офицеров. Не исключено, что из-за конфликта с одним из них я был отправлен во взвод связи 11-го кавалерийского полка (http://ldb1.narod.ru/simple39_.html )
Мне уже приходилось высказываться на очень болезненную тему о страшной судьбе женщин на войне. И опять это обернулось мне оскорблениями: молодые родственники воевавших мам и бабушек посчитали, что я надругался над их военными заслугами.
Когда еще до ухода на фронт я видел, как, под влиянием мощной пропаганды юные девушки с энтузиазмом записывались на курсы радистов, медсестер или снайперов, а затем уже на фронте - как им приходилось расставаться с иллюзиями и девичьей гордостью, мне, неискушенному в жизни мальчишке было очень больно за них. Рекомендую роман М. Кононова «Голая пионерка», это о том же.

И вот что пишет Н.Н. Никулин.

««Не женское это дело — война. Спору нет, было много героинь, которых можно поставить в пример мужчинам. Но слишком жестоко заставлять женщин испытывать мучения фронта. И если бы только это! Тяжело им было в окружении мужиков. Голодным солдатам, правда, было не до баб, но начальство добивалось своего любыми средствами, от грубого нажима до самых изысканных ухаживаний. Среди множества кавалеров были удальцы на любой вкус: и спеть, и сплясать, и красно поговорить, а для образованных — почитать Блока или Лермонтова... И ехали девушки домой с прибавлением семейства. Кажется, это называлось на языке военных канцелярий «уехать по приказу 009». В нашей части из пятидесяти прибывших в 1942 году к концу войны осталось только два солдата прекрасного пола. Но «уехать по приказу 009» — это самый лучший выход.
Бывало хуже. Мне рассказывали, как некий полковник Волков выстраивал женское пополнение и, проходя вдоль строя, отбирал приглянувшихся ему красоток. Такие становились его ППЖ (Полевая передвижная жена. Аббревиатура ППЖ имела в солдатском лексиконе и другое значение. Так называли голодные и истощенные солдаты пустую, водянистую похлебку: «Прощай, половая жизнь»), а если сопротивлялись — на губу, в холодную землянку, на хлеб и воду! Потом крошка шла по рукам, доставалась разным помам и замам. В лучших азиатских традициях!»

Среди моих однополчан была замечательная отважная женщина санинструктор эскадрона Маша Самолетова. О ней у меня на сайте рассказ Марата Шпилёва «Её звали Москва». А на встрече ветеранов в Армавире я видел, как плакали солдаты, которых она вытащила с поля боя. Она пришла на фронт по комсомольскому призыву, оставив балет, где она начала работать. Но и она не устояла под напором армейских донжуанов, о чем сама мне рассказывала.

И последнее, о чем следует рассказать.

Н.Н. Никулин:

«Казалось, все испытано: смерть, голод, обстрелы, непосильная работа, холод. Так ведь нет! Было еще нечто очень страшное, почти раздавившее меня. Накануне перехода на территорию Рейха, в войска приехали агитаторы. Некоторые в больших чинах.
— Смерть за смерть!!! Кровь за кровь!!! Не забудем!!! Не простим!!! Отомстим!!! — и так далее...
До этого основательно постарался Эренбург, чьи трескучие, хлесткие статьи все читали: «Папа, убей немца!» И получился нацизм наоборот.
Правда, те безобразничали по плану: сеть гетто, сеть лагерей. Учет и составление списков награбленного. Реестр наказаний, плановые расстрелы и т. д. У нас все пошло стихийно, по-славянски. Бей, ребята, жги, глуши!
Порти ихних баб! Да еще перед наступлением обильно снабдили войска водкой. И пошло, и пошло! Пострадали, как всегда, невинные. Бонзы, как всегда, удрали... Без разбору жгли дома, убивали каких-то случайных старух, бесцельно расстреливали стада коров. Очень популярна была выдуманная кем-то шутка: «Сидит Иван около горящего дома. "Что ты делаешь?"- спрашивают его. "Да вот, портяночки надо было просушить, костерок развел"»... Трупы, трупы, трупы. Немцы, конечно, подонки, но зачем же уподобляться им? Армия унизила себя. Нация унизила себя. Это было самое страшное на войне. Трупы, трупы...
На вокзал города Алленштайн, который доблестная конница генерала Осликовского захватила неожиданно для противника, прибыло несколько эшелонов с немецкими беженцами. Они думали, что едут в свой тыл, а попали... Я видел результаты приема, который им оказали. Перроны вокзала были покрыты кучами распотрошенных чемоданов, узлов, баулов. Повсюду одежонка, детские вещи, распоротые подушки. Все это в лужах крови...

«Каждый имеет право послать раз в месяц посылку домой весом в двенадцать килограммов», — официально объявило начальство. И пошло, и пошло! Пьяный Иван врывался в бомбоубежище, трахал автоматом об стол и, страшно вылупив глаза, орал: «УРРРРР!( Uhr - часы) Гады!» Дрожащие немки несли со всех сторон часы, которые сгребали в «сидор» и уносили. Прославился один солдатик, который заставлял немку держать свечу (электричества не было), в то время, как он рылся в ее сундуках. Грабь! Хватай! Как эпидемия, эта напасть захлестнула всех... Потом уже опомнились, да поздно было: черт вылетел из бутылки. Добрые, ласковые русские мужики превратились в чудовищ. Они были страшны в одиночку, а в стаде стали такими, что и описать невозможно!»

Здесь, как говорится, комментарии излишни.

Скоро отметим замечательный народный праздник, День Победы. Он несет в себе не только радость в связи с годовщиной окончания страшной войны, унесшей каждого 8-го жителя нашей страны (в среднем!), но и слезы по не вернувшимся оттуда… Хотелось бы также помнить о непомерной цене, которую пришлось заплатить народу под «мудрым руководством» величайшего полководца всех времен и народов». Ведь забылось уже, что он наделил себя званием генералиссимуса и этим титулом!

Я с 1925 года, но записан был как родившийся в 1928 году. В октябре 1942 г. ребят из нашей полеводческой колхозной бригады вызвали на приписку в военкомат. А меня в списке нет. Но я вместе с ними сел и поехал. Приехали в военкомат, всех по списку пропускают, а Секретарь сельсовета была Татьяна Бородина стоит в дверях, и меня не пропускает: "Дурак, ты! Куда ты собрался?" - "Хочу ехать вместе со своими друзьями, куда прикажут". - "Дурак, ты! Люди стараются открутиться, а ты сам лезешь. Ты же беспризорник, кому ты будешь нужен, если вернешься калекой?!" А я-то еще ничего не соображал... В какой-то момент она пошла в туалет, а в дверях оставила Ивана Мордовина, моего товарища. Я говорю: "Ванюшка, впусти меня, пока ее нет". - "Иди". - Я зашел, там сидело человек пять: "Меня нет в списке, но я хочу пойти добровольно. Запишите, пожалуйста, меня". Записали меня 25-м годом, даже не стали ничего спрашивать.

Нас привезли во Фрунзенское пехотное училище. Обучались шесть месяцев. В марте 1943 года училище закрыли. Нас в течении 12 часов посадили в теплушки и вперед на фронт под Харьков. Ехали семь суток, пока мы дохиляли ситуация стабилизировалась. Нас повернули в Подмосковье, в город Щелково. Там создавались воздушно-десантные бригады. Я попал в 4-е отделение, 4-ого взвода, 8-ой роты, 2-го батальона, 13-ой воздушно-десантной бригады. А поскольку я маленького роста, то всегда стоял замыкающим. Шестнадцать прыжков имею. Из них несколько с аэростата. А с аэростата прыгать хуже, чем с самолета! Потому что когда первый прыгает, он толкает корзину и она болтается. А закон был такой: инструктор сидит в одном углу, а в трех углах сидят солдаты. Он командует, приготовиться! Я должен сказать: "есть приготовиться!" - "Встать!" - "Есть встать!" "Пошел!" - "Есть пошел!" Это надо говорить, а корзина-то ходуном ходит...

Прыгали в сапогах?

Нет, все время прыгали в обмотках. Сапоги мы не видели.

Тех, кто не мог прыгнуть?

Их сразу списывали в пехоту и отправляли. Не судили. Сначала прыгали вместе с офицерами, но некоторые офицеры трусили прыгать и стали прыгать раздельно - офицеры отдельно, мы - отдельно. Километров за 150 от Щелково нас десантируют, и мы сами должны добираться до казарм. Это как будто бы с тыла вернулись. Прыгали в основном с Ли-2. Заходишь первый - прыгаешь последним. Заходишь последним, прыгаешь первым. Каким лучше? Одинаково. И последнему плохо и первому плохо. Мы, пацаны - нам в то время по 17 лет, лишь бы в желудке что-то было, а на остальное мы клали.

Кормили очень плохо. В котелке гнилая мерзлая картошка и не порезанные, а просто так сваренные стебли крапивы. 600 грамм хлеба, а в хлебе и отруби, чего там только нет - очень тяжелый. Но как-то организм переносил. Около казармы был большой подвал, куда воинская часть свозила картошку. Мы ее всю зиму воровали. Спускались по веревке, и набирали в вещмешок. В каждой казарме, поставили железную печь. Деревянные ограды в Щелково по ночам разбирали на топливо. Варили картошку, пекли, ели.

Кто-то у вас был из 3-й или 5-й бригад? Из тех кто участвовал в Днепровском десанте?

Нет. Правда, про этот десант нам рассказывали. В Щелково была страшная вражда между летчиками и десантниками. Говорили, что летчики испугались и сбросили десантников на немецкие окопы. Струсили. Через реку Клязьма есть мост. Десантники бывало дежурили на нем, и если шел летчик, то его бросали с моста в реку.

В июне 1944-го 13-я Гвардейская воздушно-десантная бригада стала 300-м гвардейским стрелковым полком 99-ой гвардейской стрелковой дивизии. А из нашего взвода сделали взвод полковой разведки. Нас посадили в вагоны и повезли. Сначала не говорили куда. Повезли и все. Привезли нас на реку Свирь. Мы должны были ее форсировать.

Командование решило, сделать отвлекающий маневр - изобразить переправу. Пустить лодки, которыми должны были управлять двенадцать солдат. Поставить на них чучела. А в это время основная переправа должна была пройти в другом месте. Нашему взводу разведки предложили сформировать эту группу из двенадцати добровольцев... Шесть человек уже записались. Я хожу думаю: "Как же быть?! Плавать-то не умею ни хрена". Говорю командиру взвода младшему лейтенанту Корчкову Петру Васильевичу:

Товарищ младший лейтенант, плавать не умею, но хочу записаться, как мне быть?

Ты чего?! Маленький что ли?! Вам дадут специальные безрукавки и трубки - 120 килограмм веса выдерживает". А во мне в то время было от силы 50 килограмм. Так я записался седьмым. Первым форсировать Свирь должен был второй батальон. Комбат сказал командиру полка так: "Мой батальон форсирует первым, я этих двенадцать человек из своего батальона выделю..". Командир полка посчитал, что так будет правильнее. Записалось двенадцать человек разных национальностей и профессий. Там даже один повар был. Все они получили звания Героя Советского Союза. Правда, переправлялись они уже вместе со штабом полка. Но я так считаю, что их не зря наградили - они знали, что идут на смерть и пошли на нее добровольно. Это тоже подвиг, я так считаю. Может быть, правильно сделали, что живыми их оставили, надо было поднимать авторитет полка. Пошли мы в наступление.... С финнами воевать было очень трудно.

Целая рота автоматчиков охраняла шесть пленных финнов, в том числе двоих офицеров. Так они все равно убежали. Кругом болота, надо рубить деревья, строить гати. Когда придут к нам продукты? Мы гранатами глушили рыбу и без соли и хлеба с финскими галетами ели...

Был такой случай. В подвалах у финнов были деревянные бочки со сливочным маслом и сухой картофель. Мы в этом сливочном масле варили сухой картофель. Потом штаны снимаешь, сидишь автоматом...

Наступали мы капитально. Начали с Лодейного Поля на берегу реки Свирь и прошли порядочно, до станции Куйтежи. Вскоре финны сдались.

Нас посадили на машины и повезли на станцию. Погрузились и поехали в Оршу, в Белоруссию. Мы стали 13-й Гвардейской военно-воздушной дивизией - снова парашюты, снова прыгать. Потом команда: "Отставить!". Сделали из десантных войск обратно стрелковые полки, а дивизия стала 103-я гвардейская. В ней был создан 324-й полк. Новый командир полка попросил дать взвод разведки из обстрелянных бойцов. И нас, из своего родного 300-го полка, отправили в 324-й полк. В марте 1945 года нас привезли под Будапешт. Мы в ватных брюках, в ватных фуфайках, 45-й размер ботинок, трехметровые обмотки... Но капитально наступали, капитально воевали. Смерти не боялись, потому что у нас ни семьи, ни детей, никого нет.

Командир полка поставил перед нами задачу: "Выйти в тыл немцам и пронаблюдать оттягивают они силы или подтягивают?" Нас было шесть разведчиков и радист. Задание было рассчитано на сутки. Нас выстроили, старшина всех обошел, отобрал все документы, все бумаги. Это очень горестно и страшно. Это очень угнетает человека, но в карманах ничего не должно быть - это закон разведки. Вместо суток, мы за линией фронта находились пять суток! Выкопали круговую оборону. У нас кроме гранат и автомата ничего не было! Жрать нечего! Наш разведчик, здоровый парень, ночью, скрыв от всех, пошел на шоссейную дорогу, убил двух немцев и забрал у них вещмешки. В них оказались консервы. Вот за счет них и жили. Правда, командир взвода чуть не расстрелял этого солдата, за то, что тот без разрешения пошел. Если бы он попал в плен, мы бы все пропали. Мы выяснили, что немцы силы не подтягивают, а оттягивают, отступают и получили приказ возвращаться.

На обратном пути наткнулись на власовцев. Мы не стали с ними связываться. Нас всего семеро! Что мы могли сделать? Давай, от них драпать! А они нам кричат матом по-русски: "Сдавайтесь!" Бежали - бежали наткнулись на немецкий склад в лесу. Там были хромовые сапоги, плащи. Мы переоделись. Пошли дальше. Впереди дорога. За Г-образным поворотом слышны какие-то звуки. Командир взвода говорит мне: "Копченый (меня так во взводе звали), выйти, посмотри, что за звук? Вышел на поворот, чтобы посмотреть и в это время фрицевский снайпер меня поймал... Пуля попала в бедро... Ребята меня вынесли к своим. В госпитале мне хотели отрезать ногу, но рядом с моей койкой лежал один старик, сибиряк. Мы его звали дядя Вася. Когда пришел начальник госпиталя, подполковник, этот дядя Вася схватился за табуретку и чуть в него не кинул: "Я напишу Сталину письмо, что вы вместо того, чтобы выполнять его приказ, не отрезать руки и ноги, отрезаете их почем зря. Вы собираетесь делать ему операцию, а ему всего идет 18-й год, кому он нужен будет без ног?! А если вы все сделаете, как надо, он еще будет воевать!" Этот подполковник: "Хорошо, хорошо, никуда писать не надо...". Боялись они все же! Меня подготовили к операции. Делали ее почти 6 часов. Только на второй день где-то к обеду я пришел в себя. На ногах сапоги белые одеты, четыре деревянных планки, все это дело стянуто. Меня ранило 26 апреля, через 13 дней закончилась война, а я еще шесть месяцев я лежал в госпитале. Через 6 месяцев начало вонять, нога гноится, вши завелись. Врачи радовались - значит заживает. Сняли гипс. Нога не сгибается. Меня клали на спину, на растяжку вешали гири, 100 грамм, потом 150, 200 гр. Она потихоньку согнулась, но не разгибается. Меня кладут на живот, и снова так же. Постепенно нога разработалась.

Вернулся из госпиталя в свою часть, меня друзья-фронтовики хорошо встретили. Комиссия меня списала, как негодного к строевой службе. Таким образом, очутился дома. Домой ехать не хотелось - мне было жалко бросать друзей. Всю войну прошли вместе. Считали себя братьями. Привыкли друг к другу, друг без друга не могли жить. Когда всех построили, начали прощаться, я начал плакать - не хочу уезжать! Мне говорят: "Дурак, уезжай!"

Надо сказать сразу после войны на участников Великой Отечественной войны, на раненых, покалеченных не обращали внимание. Смотришь, без обоих ног, сделает себе вроде санок или коляски, отталкивается, передвигается... Только после 1950-го года начали немножко разбираться, помогать.

Перед войной стало полегче жить?

Да. Колхозники даже отказывались брать заработанную пшеницу - хватало своей. И одевались и кушали хорошо.

Когда вас призвали, вы хорошо знали русский язык?

Я учился в русской школе. Причем был отличником. Когда в 5-м классе учился, мой диктант носили в 10-й класс, показывали: "Смотрите как ученик 5-го класса, казах пишет". Я был одаренным, бог мне в этом деле помогал.

Чем учили во Фрунзенском пехотном училище?

Я был минометчиком. Изучали 82-мм батальонный миномет. Плита 21 килограмм, ствол 19 килограмм, двунога тоже 19 килограмм. Я как самый маленький таскал деревянные лотки с минами. Части миномета я носить не мог.

Когда попали на фронт, какое было у вас оружие?

Сначала дали карабины. Потом десантникам выдали автомат ППС. Три рожка. Легкий, с откидным прикладом. Хороший автомат. Мы его любили, но карабин лучше. Карабин со штыком. Пять патронов зарядил, стреляешь - знаешь, что точно убьешь. А в автомат песок попал - его заело. Он может отказать, может тебя подвести. Карабин никогда не подведет. Кроме того всем выдали по финке и три гранаты. Патронов в вещмешок набили. Пистолеты кто хотел - имел, но у меня не было.

Что обычно было в вещмешке?

Сухари, хлеб, немного сала шпик, но в основном патроны. Если ходили в тыл, то мы о еде не думали, брали как можно больше патронов и гранат.

Приходилось брать "языка"?

Приходилось. В Карпатах пришлось днем брать. Командиру взвода дали задание срочно взять "языка". Пошли всем взводом. Сплошной обороны у немцев не было. Мы хотели пройти напрямик, бегом пересечь открытое место, выйти в тыл немцам и искать, кто попадется. Когда стали перебегать, заработал немецкий пулемет. И мы все легли. Назад вернулись и пошли по лесу кругом, в обход. Вышли к этой же поляне, только с другой, немецкой, стороны. Посмотрели - окоп, в нем два пулеметчика смотрят в сторону нашей обороны. Пошли я и Лагунов Николай. Мы не боялись ни хрена, потому что они нас не видели. Подошли сзади: "Хальт! Хенде Хох!" Они схватились за пистолеты. Мы пару очередей из автоматов выпустили, но не стали их убивать - они нам нужны были живыми. Тут остальные ребята прибежали. Отобрали у этих пацанов... они тоже молодые ребята... пистолеты, пулемет забрали и повели. Вот так в течении двух часов выполнили указание штаба. Вот так приходилось брать... Были и другие случаи... На такой-то сопке окопались фрицы. Надо поймать и привести. Притом желательно не рядового, а офицера... Разведчик всю жизнь ползает по-пластунски. Другие на ногах ходят, летчики летают, артиллеристы стоят за 20 километров стреляют, а разведчик всю жизнь ползает на пузе... И вот ползком, друг друга выручаем...

Когда в поиск шли во что были одеты?

Маскхалаты были. Зимой белый, а летом пятнистый.

Немецким оружием пользовались?

Единственный раз. В Венгрии мы на сопку вылезли. На ней стояла богатая вилла. Мы в ней остановились - сильно устали. Ни часового, ни охраны не поставили и все уснули. Утром один из наших пошел оправляться. Заглянул в коровник - немецкий солдат доит корову! Он бегом в дом. Поднял тревогу. Выскочили, но немец уже убежал. Оказалось, что немцы недалеко. Нас было всего 24 человека, но мы пошли в атаку, открыли автоматный огонь, начали их окружать. Они начали драпать. В 1945-ом они драпали будь здоров! Николай Куцеконь подхватил немецкий пулемет. Мы начали спускаться с этой сопки. Спуск оканчивался обрывом. А под ним сидело человек пятьдесят венгерских солдат. Мы по гранате кинули туда и Куцеконь по ним из пулемета... Он очень быстро стреляет, наш та-та-та, а этот тру-тру-тру... Никто не убежал.

Какие трофеи брали?

Часы в основном брали. Возьмешь пилотку, поставишь, кричишь: "Урван - часы есть?!" Все несут, кладут. А потом отбираешь, какие получше остальные выбрасываешь. Эти часы быстро расходились. Играли в игру "махнем не глядя": один зажимает в кулаке часы, другой еще что-то или тоже часы и меняются.

Как относились к немцам?

Как к противнику. Личной ненависти не было.

Пленных стреляли?

Бывало... Я сам двух убил. Ночью захватили деревню, пока мы эту деревню освобождали, погибло четверо наших. Заскочил в один двор. Там немцы запрягали лошадь в бричку, хотели уже убегать. Я их застрелил. Потом на этой же бричке мы по дороге сами дальше поехали. Мы все время их догоняли, а они драпали без остановки.

С финнами тяжелее было воевать?

Очень тяжело. Немцам до финнов далеко! Финны все двухметровые, здоровые. Они не разговаривают, все молчком. Притом они были жестокие. Нам так казалось в то время.

Мадьяры?

Трусливый народ. Его как в плен возьмешь, сразу кричат: "Гитлер, капут!"

Как складывались взаимоотношения с местным населением?

Очень хорошо. Нас предупреждали, если к местному населению мы будем относиться, как немцы относились к нашим, то будут судить судом Военного трибунала. Один раз меня чуть не судили. Остановились в деревне. Взвод разведки питался со своего котла. Мы сами себе готовили и кушали. Утром, когда поднялись, видим бегает рябой такой небольшой поросенок. Ребята хотели его загнать в сарай, поймать, убить, но у них не получалось. Я как раз вышел на крыльцо, и Куцеконь мне кричит: "Зекен, давай автомат!" Я взял автомат и застрелил его. А рядом умывался капитан из соседней части. Мы не обратили на это внимание. А он, доложил в штаб и заместитель командира полка по политической части пришли, нас, шесть человек, арестовали, и свинью с собой мы забрали. Хозяйка стояла рядом и плакала. То ли свинью ей было жалко, то ли нас. Не знаю. Допросили нас, выяснили, что стрелял я. Сказали: "Пойдешь в261-ю штрафную роту". Капитан Бондаренко, начальник разведки полка, говорит: "Ну какой из тебя разведчик, твою мать?! Такого разведчика надо посадить! Почему ты попался?!" Костерил меня на чем свет стоит. Пятерых выпустили, а меня посадили в погреб. А тут немец под Балатоном в наступление пошел. Надо двигаться, решать вопросы. Командование выпустило меня. Пришел, ребята поесть приготовили, но есть пришлось на ходу. На ходу и ремень отдали.

За войну есть награды?

Я получил медаль "За Отвагу" и орден "Отечественной войны I степени".

Вши на фронте были?

Вши жизни нам не давали. Мы в лесу зимой или летом, разжигали костер, снимали одежду и трясли над костром. Треск стоял!

Какой был самый страшный эпизод?

Их много было... Сейчас и не вспомню... После войны лет пять-шесть война снилась постоянно. А последних лет десять ни разу не приснилось, ушло...

Война для вас самое значимое событие в жизни, или после нее были более значимые события?

На войне была такая дружба, доверие друг к другу, которых больше никогда не было и, наверное, не будет. Тогда мы друг друга так жалели, так друг друга любили. Во взводе разведки все ребята были замечательные. Я их с таким чувством их вспоминанию... Уважение друг к другу - это великое дело. О национальности не говорили, даже не спрашивали, кто ты по национальности. Ты свой человек - и все. У нас были украинцы Коцеконь, Ратушняк. Они были постарше нас года на два, три. Здоровые ребята. Мы-то чаще мы им помогали. Я маленький, незаметно мог прорезать проход в колючей проволоке. Они понимали, что они сильнее меня, но я должен быть рядом, чтобы помочь. Это уже неписаный закон, нас никто этому не учил. Когда возвращались с задания, мы кушали и 100 грамм пили вспоминали, кто как кому помог, кто как действовал. Такой дружбы сейчас нет нигде, и вряд ли будет.

В боевой обстановке, что испытывали: страх, возбуждение?

Перед тем, как наступать есть какая-то трусливость. Боишься, останешься живой или нет. А когда наступаешь, все забываешь, и бежишь и стреляешь и не думаешь. Только после боя, когда разбираешься как все происходило, то иногда сам себе не можешь дать ответ что и как делал - такое возбуждение в бою.

Как относились к потерям?

Сперва, когда мы увидели первый раз своих убитых на берегу реки Свири, то, знаешь, ноги подкашивались. А потом уже, когда наступали капитально, шли во втором эшелоне. Видели лежащие на дороге трупы врага. По ним уже проехали машины - раздавленная голова, грудь, ноги... На это мы смотрели весело.

А вот потери во взводе переживались очень тяжело. Особенно в Карелии... Шли по лесам... Наступали бойцы на мины или их убивало пулей. Ямку под деревом выкопаешь. Пол метра - уже вода. Заворачивали в плащ-палатку и в эту яму, в воду. Землей закидали, ушли и никакой памяти об этом человеке. Сколько людей так оставили... Все молчат, не разговаривают, каждый переживает по-своему. Это было очень тяжело. Конечно острота потерь постепенно ушла, но все равно было тяжело, когда кто-то погибал.

Курили?

Курил 42 года, а вот пил редко. Я вырос беспризорником, сладости не ел, а у меня на фронте был друг, который любил пить водку. Мы с ним менялись - я ему водку, а он мне сахар.

Суеверия были?

Да. Богу молились, но про себя, в душе.

Можно было отказаться от выхода на задание?

Нет. Это уже измена Родине. Об этом нельзя было не только говорить, но и думать.

В минуты отдыха, что делали?

Отдыха у нас не было.

Вы как думали, переживете войну?

Мы твердо знали, что победим. Мы не думали о том, что можем погибнуть. Мы же были пацаны. Те, кому было 30-40 лет, они, конечно, по-другому жили и думали. У многих в конце войны уже были золотые ложки, мануфактура еще, какие-то трофеи. А нам ничего не надо. Днем шинель бросаем, все бросаем, ночь приходит - ищем.

А вы лично, жили сегодняшним днем, или строили планы?

Об этом не думали.

Думали, что можете погибнуть?

Вам тяжело было возвращаться?

Очень тяжело. В части на прощание дали 5 килограмм сахара, две портянки и 40 метров мануфактуры, благодарственное письмо от командующего и до свидания. Эшелон сформировали, и он должен нас развести по Советскому Союзу. Когда въехали в Россию, на свою землю, все разбежались - эшелон остался пустой. Башка же ни хрена не работает - там же был для нас продовольственный аттестат! Все оставили! Садились на пассажирские поезда, а туда не пускают, билет просят, деньги просят. А у нас же ничего нет, да к тому же я на костылях.

Приехал в свой родной колхоз. Он у нас был русский - 690 дворов русских и только 17 - казахских. Сначала стоял сторожем - ходить мог только на костылях. Потом ушел в полеводческую бригаду. Там давали килограмм хлеба в день и готовили горячий бульон. На быках пахали и сеяли. А потом, когда хлеб созреет, косили сенокосилкой. Женщины вязали в снопы. Эти снопы складывали в копны. А с копен складывали в скирды. Только глубокой осенью на молотилке молотили этот хлеб. Я подвал на полог. Это тяжело, снопы очень большие, а я все же с одной ногой... Ходил весь оборванный. Фронтовые брюки латка на летке. Через некоторое время стал секретарем комсомольской организации колхоза. Мне предложили перейти в органы КГБ. В то время казах, нацмен, хорошо знающий русский была редкость. Я дал согласие. Они оформляли год, а в итоге отказали потому что я сын бая. Хотели взять в МВД, но тоже отказали - сын бая. Поставили меня библиотекарем. Я работал, а зарплату заведующего избы-читальни получал секретарь партийной организации. Правда мне начисляли полтрудодня в день. А на трудодень тогда ни хрена не давали... Секретарь партийной организации был неграмотным человеком. Я вел всю его работу. Ему нужен был человек писать протоколы, а чтобы писать протоколы, нужно сидеть на партийном собрании. А чтобы присутствовать на партийном собрании, надо быть членом партии. Так в 1952 году стал членом партии. В том же году забрали инструктором райкома. Год поработал, стал заведующим орготделом. А потом начали проверять, установили, что я сын бая - строгий выговор с занесением в учетную карточку за скрытие социального происхождения, освободить от занимаемой должности. Секретарь райкома был Лавриков с города Апшерон Краснодарского края. И вот он мне говорит:

Пойдешь пасть свиней в колхоз "Мировой Октябрь".

Давайте, уеду в свой родной колхоз.

Нет, не поедешь в свой родной колхоз. Иди пасти свиней.

Не пойду, пасти свиней.

Как-то напился пьяный, пришел к нему в кабинет и выматерил его: "Я же не видел отца! Мне было год, когда он умер! Я его богатством не пользовался. В 17 лет я ушел защищать Родину. Если бы я знал, что вы так поступите, ушел бы к немцам". Обозвал его фашистом... Хорошо, что в то время не сажали на 15 суток, а то точно бы попал. Заместитель начальника общего отдела и мой товарищ вытащил меня за руку... С трудом удалось устроиться начальником госстраха района. Вот так пришлось себе пробивать дорогу...

Нас, группу гостей слёта победителей Всесоюзного похода по местам революционной, боевой и трудовой славы, привезли в . Автобус остановился на обочине шоссе под указателем с надписью «Танковое поле». Мы, участники боев на Курской дуге, вышли. Дул довольно ощутимый северный ветер, и танковое поле словно катилось к нам длинными золотыми волнами пшеницы. Стебли поясно кланялись бывшим фронтовикам, распрямлялись, тонкие и сухие, и снова кланялись, опуская туго налитые колосья.

…А сорок лет назад это поле, перепаханное не плугом крестьянина, а гусеницами танков, было сизо-чёрным от гари и пепла. Над ним стояли тугие облака дыма и пыли, разрываемые тут и там красными ранами взрывов…

Товарищи, - обратилась к нам молоденькая девушка, корреспондент местного радио, - был ли кто-либо из вас участником боя на этом поле?

Оказалось, один я.

Расскажите, пожалуйста, товарищ полковник, об этом , а я запишу на плёнку.

И передо мной сверкнул на солнце никелированный стерженёк микрофона.

Что мог поведать тот, кто сидел в грохочущем, огнём и мотором раскалённом танке, кто видел бой через проходное отверстие в шаровой установке своего пулемёта? Да и много ли расскажешь во время пятиминутной остановки? Очень и очень мало. Только на бумаге есть возможность сделать это подробно и обстоятельно.

…До сих пор не забылось ясное и, как ни странно, тихое раннее утро 12 июля. Нам принесли завтрак: по ржаному сухарю и по половинке недозрелого арбуза. За ночь кухня где-то отстала, а к скромному «нз» - неприкосновенному запасу - мы давно уже «прикоснулись». Над нашими головами высоко в небе гудели «петляковы», шедшие эшелонами на юго-запад. В том же направлении вскоре двинулись и мы, растянувшись цепью.

Танк шёл по ровному, ещё не тронутому гусеницами полю, подминая островки пшеницы, наливавшей колос. Солнце поднялось уже довольно высоко, когда мы вдруг остановились. На нашей «тридцатьчетвёрке» не было радиостанции, и командир танка ориентировался на то, как действует экипаж ротного, наблюдая за ним из открытого люка.

Неожиданно на горизонте, у самой кромки неба, показались облака то ли дыма, то ли пыли. Они поднимались всё выше и выше. Механик-водитель заглушил двигатель. Люк его был открыт, и мы оба смотрели через него вдаль, на те зловещие облака, интуитивно чувствуя, что ничего хорошего они нам не сулят.

Похоже, танки идут, - сказал лейтенант, стоявший на своём командирском сиденье.

А чьи? - спросил его механик, высунувшись из своего люка.

Да чёрт их знает. Может - наши, а может - немецкие. Говорят, тут ночью наша новая армия подошла.

Но ведь дым-то в нашу сторону катится.

В нашу, - спокойно ответил лейтенант, глядя то на длинное чёрное облако впереди, то на машину ротного. Внезапно там, в чёрном облаке, начали рваться снаряды, где-то позади нашего танка, за железной дорогой, раздался визг «катюш», впереди заплясали фонтаны земли.

Немцы! - Лейтенант, захлопнув люк, крикнул Суханову: -Заряжай!

Осколочной, готово! - ответил тот под лязг и звон затвора.

Какой «осколочной»? Бронебойным давай! Танки идут. Кажется, «тигры» впереди.

Бронебойным, готово!

« », имевшие 88-миллиметровые зенитные пушки, открыли огонь болванками километров с полутора, в то время как мы могли стрелять только с дистанции восемьсот метров. Подбили кого фашистские танкисты или нет, я не знал. Для наблюдения за полем боя у меня осталось только одно крохотное отверстие для пулемётного прицела.

Вот выстрелил наш танк, ещё раз и ещё. Суханов, надевший брезентовые рукавицы, уже выбрасывал через свой открытый люк дымящиеся снарядные гильзы.

Механик, вперёд! - что есть мочи крикнул лейтенант.

После боя мы узнали, что ротный своим подал всем пример идти на сближение с врагом, чтобы иметь возможность бить по нему с коротких дистанций.

Через несколько минут наша машина остановилась. В башне: пять загремели выстрелы. Теперь немецкие танки стали видны и мне. Мешал лишь дым. Это загорелась пшеница. Моя цель -пехота. Но её пока не было. Я потянулся к триплексу механика-годителя: оттуда виднее. Фашистские танки двигались «кучками». Впереди или в центре их - громадные «тигры», сзади и г.о бокам - «зверье» поменьше.

Пулемётчик, огонь по бронетранспортёрам! - услышал команду. А где они, эти бронетранспортёры? Мне сзади ничего не видно. Скорее всего там, за танками. Лейтенант в прицел их эидит, а я нет.

Пулемёт застучал. Малиновые трассы потянулись к лавине танков, летели мимо них прямо в густую мешанину пыли и дыма. Загрохотал и пулемёт, спаренный с пушкой. Это в перерывах между выстрелами орудия посылал короткие очереди лейтенант. Но его трассы шли ниже, почти над самой землёй. Последовав его примеру, убавил прицел.

Вражеские танки остановились. Среди них то там, то тут ззлетали огненные языки - горели подбитые машины. А над гремящим, лязгающим полем ни ветерка, ни единого дуновения. Пыль и дым буквально висели гигантскими малахаями над ними и над нами. В танке становилось невмоготу. От жары стрельбы броня нагрелась, дым от пулемётов царапал горло и ноздри.

Неожиданно раздался оглушительный звон, танк встряхнуло. Мне показалось, что он даже качнулся назад, в ушах резануло, словно раскаленной иглой. В «тридцатьчетвёрку» угодил снаряд, к счастью, не из «тигра», поэтому броня выдержала удар. После боя мы осмотрели место попадания: снаряд «боднул» наклонный лист брони, срикошетировал, зацепил выступ орудийной маски и ушёл в небо.

А бой всё гремел. Шла настоящая дуэль танков и людей. В неё не вмешивались ни артиллерия, ни авиация. Потом мы узнаем, что танки противостояли друг другу на протяжении нескольких километров и что их с обеих сторон было свыше 1200.

Где-то около полудня или чуть позже немецкие танки вдруг начали пятиться, отстреливаясь из пушек и пулемётов. Мы начали преследовать гитлеровцев. Командир танка стрелял всё реже: подходили к концу так же, как и снаряжённые пулемётные диски; у меня в гнёздах оставалось два или три полных, остальные - порожние.

Наш танк на малой скорости двигался по территории, перепаханной вражескими гусеницами, механик сквозь пелену пыли и дыма разглядывал впереди лежащую местность, чтобы ненароком не врезаться в горящий танк, свой или чужой. Кажется, всё так перепуталось, что невозможно было узнать, где свои, а где немцы. Наверное, только лейтенант через перископ и мог видеть, что творилось на поле боя, где сталкивались лбами машины со звёздами или с крестами на бортах, где расстилались по земле длинные, отполированные катками ленты гусениц.

А фашистские машины прибавляли ходу, огонь с той стороны слабел, по броне зацокали пули, значит, по нам уже стреляли из пулемётов. Лейтенант приказал открыть огонь и мне. Я вставил предпоследний диск. Но схватка, кажется, подходила к концу. Как сказали бы в стародавние времена, поле боя осталось за нами. Наутро предстоял следующий.

Журнал «Военные знания». № 7. 1983 г. С. 8 - 9.

История жизни одного человека
едва ли не любопытнее и не поучительнее
истории целых народов.

Русский классик

То, что я для вас публикую, - это Воспоминания моего тестя, ныне покойного отца моей, тоже уже покойной, жены Елены – Владимира Викторовича Лубянцева.
Почему я решил их сейчас опубликовать? Наверно, для меня пришло время. Время отдать ему дань памяти. И время, когда, наконец, появилась такая возможность, о которой ещё недавно можно было только мечтать.
Вполне допускаю, что эта его, автора, проза не является чем-то выдающимся - с литературной точки зрения. Но он, как немногие, на склоне лет нашёл время и силы рассказать и сохранить для нас уже ушедшие в историю эпизоды своей жизни. «Иные не делают и этого»,- сказал поэт.
И то, о чём он рассказывает, также не является чем-то неординарным: это - не приключения в джунглях, не полярная экспедиция и не полёт в космос… Он просто рассказывает о тех событиях, участником которых был наравне с другими – тысячами и миллионами; о событиях, о которых он знает в самых мельчайших подробностях, не понаслышке.
Это рассказ о том периоде его (и не только его) жизни, который многое определил и стал самым важным и значимым – о войне, о боях, в которых он участвовал до Дня Победы, начиная с 1940-го года. И рассказ этот простой, искренний. И страшный той правдой жизни, которую ему, как и многим его поколения, пришлось пережить.
Писал он эти Воспоминания не напоказ и не рассчитывая увидеть их напечатанными: всё же не член Союза Писателей СССР, не маршал Советского Союза… а самиздат в те годы, мягко говоря, не поощрялся… Писал, что называется, в стол. Тихо и скромно. Как и жил.
Я даже не скажу, что при его жизни я питал к нему какое-то особое почтение. Скорее – наоборот. Я видел перед собой только замкнутого, глуховатого старика, целыми днями сидевшего перед политизированным телевизором, по которому день и ночь шли жаркие дебаты в Верховном Совете СССР (это был конец 80-х), а вечером – выходившего во двор покормить птичек да бездомных кошек, - почти чужого и далёкого от меня человека.
Он также, догадываюсь, с недоумением смотрел на меня, тогда ещё молодого, тридцатилетнего, как на что-то чужеродное, непонятное, вдруг вторгшееся в его жизнь.
К счастью или нет, но встречались мы с ним редко – в летние месяцы, когда я с женой и маленькими детьми приезжал к её родителям в Нижегородскую (тогда Горьковскую) область.
Центром притяжения в их доме была (она умерла в 1993 году, на год раньше его) мать моей жены, т.е. моя тёща Мария Николаевна – замечательной души человек. Она, уже тяжело больная, всё же находила в себе силы позаботиться о каждом из нас. А набивалось нас в их маленькую квартирку сразу три семьи: кроме меня с женой и двумя маленькими детьми, приезжали ещё их средний сын с женой и пятью детьми, так что было тесно, шумно и весело. Тестя же я в доме почти не слышал. От моей жены я узнал, что перед пенсией он работал бухгалтером (в советское время – за мизерную зарплату). А ещё показывала мне его старые фото конца 40-х: статный молодой офицер под руку с молодой красавицей-женой Марией.
И только много лет спустя, уже после его смерти, я прочитал его Воспоминания. И его внутренний мир, его история и жизнь открылись мне с другой стороны.
Может, прочитать бы их раньше, при его жизни, - наверно, и отношение к ветерану было бы другое…
Март 2010 г.

ВОСПОМИНАНИЯ УЧАСТНИКА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ ЛУБЯНЦЕВА ВЛАДИМИРА ВИКТОРОВИЧА. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В армию я был призван в декабре 1939 года после окончания института. До 1939 г. была у меня отсрочка от военной службы по учебе в ленинградском финансово-экономическом институте. Служить я начал в 14-м отдельном танковом полку одесского военного округа. Изучали технику, радиосвязь, тактику боя, сначала «пеше-танкового», а потом и в самих танках. Был я башенным стрелком-радистом у командира батальона майора Литвинова, быстро заряжал пушку, отлично держал связь открытым текстом и через азбуку Морзе, отлично стрелял из пушки и пулемета, а при необходимости всегда мог сесть за бортовые фрикционы механика-водителя. Механиком-водителем был Павел Ткаченко. Научились водить танки даже без света фар в ночное время.
Летом 1940г. наш 14-ый отдельный танковый полк участвовал в освобождении Бессарабии. Румыны покидали Бессарабию без боев.
Уводили с собой скот, имущество, награбленное у жителей Бессарабии. Но мы им это осуществить не позволили. У нас были быстроходные танки БТ-7. Мы пошли в обгон румынских войск, за несколько часов пересекли всю территорию Бессарабии и встали на всех переправах по реке Прут. Мы отбирали награбленное имущество и пропускали только войска с оружием, которое они могли нести, и лошадей, запряженных в лафеты. Пропускаемые войска выстраивали, спрашивали, есть ли желание остаться в советской Бессарабии. Солдаты были запуганы, офицеры им говорили, что через год они вернутся и с нами расправятся. Но находились смельчаки, выходили из строя. Забирали подводы с имуществом, коров, лошадей и отправлялись по домам. Некоторые почему-то разувались. Ботинки жалели что-ли, уходили босиком, закинув ботинки на плечо. Мы стояли на Пруту несколько дней. По ночам на румынской стороне слышались выстрелы. Стреляли по солдатам, решившим бежать в нашу Бессарабию ночью. Некоторые переплывали к нам. После ухода румынских войск с территории Бессарабии наш полк проделал обратный ход по Бессарабии за реку Днестр и расположился в пригороде Тирасполя. Здесь продолжались еще год тактические занятия, стрельбы, ночные переходы, учебные тревоги. В июне 1941 года из состава полка была выделена группа танкистов, имеющих высшее образование (по гражданке). Я был зачислен в эту группу. Нам предстояло сдать три экзамена: по знанию техники, ведению боя и политической подготовке. Потом полагалось два месяца стажировки уже в качестве командиров танковых взводов, а в сентябре - увольнение в запас с присвоением звания лейтенанта каждому из нас. Но осуществить все это не удалось. До 20 июня мы сдали два экзамена, а последний экзамен сдавать не пришлось, началась Великая Отечественная война.
22 июня 1941 года наш полк поднялся по тревоге, мы пошли снова в Бессарабию по мосту через реку Днестр от Тирасполя на Бендеры и на мосту сразу попали под бомбежку. Мост через реку Днестр бомбила вражеская авиация, но ни одна бомба не попала в мост. Все рвались справа и слева в воде. Мы прошли Бессарабию до передовых частей нашей пехоты и стали прикрывать их отступление. Работы нам оказалось гораздо больше, чем мы представляли себе на тактических занятиях. Ночью надо было выкопать площадку для танка, загнать танк на площадку, чтобы из земли была видна только башня танка. Днем мы вели обстрел противника, а ночью снова меняли позицию и копали новые щели для танков. Копали до изнеможения, спать приходилось мало. Однажды водитель соседнего танка поставил танк под уклон, но на горный тормоз и лег под танк спать. Налетела авиация, одна бомба разорвалась близко, танк встряхнуло и сорвало с горного тормоза. Он двинулся под уклон, и днищем насмерть притиснуло лежащего под танком водителя. Под бомбежками мы были много раз. И во время переходов, и на стоянках. Если это случалось во время перехода, механик разворачивал машину вправо, влево, включал такую скорость, что машина летела, как птица, выбрасывая два фонтана земли из-под гусениц.
В июле 1941г наш полк был направлен к Киеву (юго-западный фронт). 24 июля 1941г было дано задание на разведку боем силами одного танкового взвода. Было это между пос. Монастырище и городом Белая Церковь. Вместо майора Литвинова в мой танк сел командир взвода, лейтенант. Мы прошли несколько километров колонной, а потом на одной возвышенности развернулись углом вперед и стали спускаться, обстреливая дальние кусты. Оттуда нас тоже обстреляли, что и нужно было нашим наблюдателям. Мы мчались на большой скорости, я быстро подавал новый снаряд, как только падала стреляная гильза в гильзоулавливатель. В цель при большой качке попасть трудно, но мы стреляли для испуга. Вдруг меня встряхнуло, как электрическим током, и левая рука непроизвольно дернулась к левому глазу. Я заорал: «Я ранен!» Механик оглянулся на лейтенанта, но тот крикнул: «вперед, вперед!», потом тише: «нам нельзя разворачиваться и подставлять бок, там броня слабее». Тут же раздался лязг, а лейтенант чуть приоткрыл люк и выбросил «лимонку» в убегавших фрицев. Понравился тогда мне этот лейтенант. Он действовал не как герой, а как простой труженик, знающий свое дело и свою машину. В такой напряженной и опасной обстановке он действовал вдумчиво, как на работе. А обо мне подумал: раз кричит, значит живой, пусть потерпит. Без дополнительных происшествий мы вернулись на свою базу. Когда я отнял ладонь от левого глаза, там оказался сгусток крови, за которым глаз не был виден. Перевязал меня механик – водитель, он подумал, что глаз выбит. А я не завязанным правым глазом осмотрел наш танк. Царапин и ссадин на нем было много еще в Бессарабии, сбит перископ, антенна. А теперь появилась дырка рядом с пулеметным отверстием. Снаряд не пробил лобовую броню танка, но дырку небольшую высверлил, меня осыпало в лицо мелкими осколками своей отколовшейся брони.
Медсанбат отправлял всех поступавших раненых на подводах. Мы пошли по украинским селам. Жители встречали нас, первых раненых, приветливо, ласково, угощали домашними пышками, приглашали в сады. Увидев, что я не могу отловить вишню с куста, меня вели к скамейке и предлагали вишни, собранные в корзину.
Когда мы подошли к железной дороге, там стоял санпоезд, который и доставил нас в эвакогоспиталь 3428 в город Серго Ворошиловоградской области 31 июля 1941 года. Врача окулиста в этом госпитале не было, был один на несколько госпиталей. Он пришел на следующий день, 1 августа. Восемь дней прошло после ранения. Мои очи пылали, как огнем, я не мог шевелить веками. Врач что-то побурчал персоналу, что не вызвали его раньше, но, узнав, что я прибыл только вчера, бодро пообещал мне быстрое выздоровление, а на первый случай познакомит меня с некоей «Анастасией», которая снимает все боли. Он велел держаться за его плечо и повел меня в операционную. Там закапал в глаза лекарство, расспросил меня о смелых танкистах. Я рассказал ему о лейтенанте Сароисове, который гоняет свой танк по деревням, занятым немцами, под ураганным огнем противника. Потом врач меня предупредил, чтобы я не ворочал глазами без его команды, сославшись на то, что у него оружие острое, с ним надо вести себя осторожно. Он удалил из роговой оболочки обоих глаз видимые осколки, а я ворочал глазами по его команде. После операции он уехал. Приехал через два дня с рентгеновской пленкой, сделал снимок и уехал.
Когда снова приехал, опять вынимал осколки, проявленные на пленке. С собой имел новую пленку и сделал снимок. В следующий приезд он сказал, что в правом глазу осколков нет, а в левом вырисовывается два осколочка в недосягаемом для скальпеля положении. Он решил сделать снимок левого глаза с движением глаз. Во время съемки скомандовал мне: «вверх-вниз». Опять уехал и вернулся через день. Сказал, что оставшиеся два осколка находятся не в глазу, а в глазнице. Они обрастут оболочкой, и, может быть, не будут беспокоить. А если их удалять, то надо оттягивать глаз или пробивать висок. Операция сложная, можно потерять зрение. Несколько дней мне еще закапывали лекарство в глаза, а вскоре перестали, и я стал нормально видеть. 22 августа я выписался из госпиталя и поехал в Сталинград в надежде попасть на танк Т-34, о чем мечтал каждый подбитый танкист.
Сталинград был еще цел и невредим. В мирном небе на большой высоте спокойно и тихо плавала лишь немецкая рама Фоке-Вульф.
У коменданта собралась группа танкистов разных специальностей. Их уже посылали в танковый полк, но снова вернули. Теперь комендант направил нас в тракторный полк (был в Сталинграде в августе 1941г и такой полк). Но и там было полным-полно народу, а машин не хватало. Нас вернули и оттуда.
Тут подвернулся покупатель из 894 стрелкового полка. Обещал всем найти работу по душе. Мне, например, ручной пулемет Дегтярева, только на треноге, а не в шаровой установке, как это было в танке БТ-7, или переносную коротковолновую станцию 6-ПК. Повидал я еще раз этого штабника. На лица у меня плохая память, но он меня сам узнал. Спросил, как я устроился. Я ответил, что обещанная им 6-ПК осталась пока в мечтах, а у меня за плечом была новенькая семизарядная винтовка СВТ с длиннющим штыком формы кинжала. Он спросил, сколько мне лет, я сказал - 28. «Ну, тогда у тебя еще все впереди, - сказал он. - Должно все исполниться». С тем мы и расстались. Он пошел по своим делам, а я полез в «телячий» вагон. Поехали мы на запад к Днепру. Где-то мы высадились, часть прошли пешком. Потом нам показали, где наша полоса обороны. Меня назначили командиром отделения, сказали, чтобы я выделил одного стрелка связным к командиру взвода. В отделении моем было со мной 19 человек. У каждого из нас на поясе в чехле была лопатка с коротким черенком, их мы и применили для нашего благоустройства. Грунт вначале был мягкий - пашня, а поглубже- более твердый. Время было к вечеру, когда мы приступили к работе, копали всю ночь. К рассвету у правого моего соседа окоп был готов в полный рост, у левого соседа и у меня работа шла менее успешно. Я похвалил соседа справа, сказав, что при таком темпе работы он через недельку может сделать подкоп к позициям противника. Рассказал шутку, ходившую у нас, танкистов: «один пехотинец так глубоко ушел под землю, что его не нашли и посчитали дезертиром». Посмеялись. Я спросил, не работал ли он в тридцатом году на Московском метро. Там Маяковский восхищался работой строителей. Он говорил: «под Москвой товарищ крот на аршин разинул рот». Сосед высказал беспокойство в отношении воды, я посоветовал ему съесть помидор, плантации которых окружали нас. В свою очередь и я высказал беспокойство, но уже другого рода – почему-то время от времени в ближайших кустах раздавались хлопки, как будто поблизости кто-то стрелял. Мой сосед меня успокоил: «это, не бойся! Это финская «кукушка» где-то в тылу сидит и стреляет наугад, а пули – разрывные, задевают за кусты и хлопают для испуга, а вреда от них почти никакого».

ВОСПОМИНАНИЯ УЧАСТНИКА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ ЛУБЯНЦЕВА ВЛАДИМИРА ВИКТОРОВИЧА. ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Прошел один день, другой, третий. Дальнейшие события уже стали вызывать беспокойство у всех: ожидаемый термос за спиной кашевара не появлялся, связной тоже как в воду канул, впереди грохотали артиллерийские залпы. Через нас пролетали самолеты со свастикой, бомбили вблизи за нашими спинами, справа и слева от нас, нас как будто не замечали. Правда, мы свежую насыпь на брустверах прикрывали зелеными ветками, днем прекращали работы и, зажав винтовку между колен, старались уснуть хотя бы на короткое время, сидя в окопчике. В ночное время по осветительным ракетам можно было понять, что наша позиция - не передний край, впереди бой принимают другие наши части. Там взвивались и немецкие осветительные ракеты, которые висели в воздухе долго, а наши осветительные ракеты в воздухе не зависали, падали скоро. Об этом мы догадывались сами. Связь с нашим взводом отсутствовала трое суток, мы за это время выкопали окопы в полный рост и хода сообщения между ними, съели НЗ (галеты и консервы), а вместо воды ели помидоры с кустов. В конце концов, никакой страх не мог удержать нас от поисков воды. Я взял своего успешного землекопа и пошел с ним сначала по нашим ходам сообщения влево. Из последнего окопчика перебежали открытое пространство в гряду зарослей и по этой гряде пошли как бы в тыл нашим окопам. Останавливались, старались запомнить свой путь. Наткнулись на дорогу, которая по-видимому, вела к помидорным посадкам, где были наши окопы, Но мы вышли на эту дорогу, сделав дугообразный ход по кустарникам. Дальше дорога эта шла по открытой местности. Мы постояли, понаблюдали, а потом пошли с интервалом метров пятьдесят друг от друга. Дошли до следующих кустарников, тут оказались садовые посадки, а между ними дом с упавшей крышей, и дальше – колодец «журавль».
Мы чуть не закричали от радости. Стали доставать воду. Ведро протекало, но напиться хватило и во фляги набралось. Поискали ведро в доме, но не нашли. Во дворе нашли грязное. У колодца помыли, поскребли, несколько раз налили, получилась вода чистая. Вдруг нас окликнули: «ребята, вы из 894 полка? Мы давно на вас смотрим, а вы нас не замечаете». Из кустов вышли два солдата интендантской службы с вещевыми сумками и термосом. Они принесли нам хлеб и шпик. Рассказали, что были здесь вчера, дальше хотели пойти, но их обстреляли как раз из тех зарослей, которыми сейчас прошли мы, считая этот путь безопасным. Мы сразу взяли по куску шпика и съели его с хлебом. Сало было свежее, непросоленное, срезанное с красным мясом, но нам очень понравилось. Я вспомнил, что где-то читал, что крупная змея и черепаха могут терпеть голодовку больше года, а клоп до семи лет, но наш землеройный собрат-крот не может прожить без пищи даже 12 часов. Мы тоже в этой части слабоваты. Наши интенданты рассказали нам, что наши подразделения имеют большие потери от бомбежки и арт-огня, поэтому и не было связи, но теперь они о нас скажут. Нам оставили термос, мы из него выложили шпик в вещмешок, а его наполнили водой. Мы условились встретиться здесь через день или два. Вернулись в окопы без происшествий. Я распорядился, чтобы все проверили винтовки, они самовзводные, при засоре могут отказать. Решил пострелять по ближайшим кустам. От своих окопов стали копать ход в тыл, к нашему пункту снабжения. К вечеру второго дня отрядил двоих за водой и проверить, были ли снабженцы в условленном месте. Воду принесли, а продуктов еще не было. Еще через день пошел сам с помощником. Пригибаясь можно уже было пройти более половины пути выкопанным новым ходом в тыл. Послышались волнистые звуки самолетов.
Наши моторы ровно гудят, а эти волнисто, то громче, то тише, значит – вражеские. Завизжали брошенные бомбы и, как мне показалось, взметнулась земля у колодца, к которому мы не дошли. Была ли ещё какая стрельба или всё было только с неба, было непонятно, только взорвалась вся земля и всё кругом загремело и почернело, меня как-то подбросило. Страха не было. Когда чувствуешь ответственность за других, то о себе забываешь. Я, согнувшись, кинулся назад к своим окопам. Вдруг левую руку дёрнуло в сторону и по всему телу прошло электричество. Я упал, но сразу поднялся и добежал до большой воронки. В неё прямо прыгнул. Левая рука попала во что-то горячее, а правая оперлась на винтовку. Я осмотрел левую руку, из ладони торчали белые головки костей, кровь как будто и не текла. Удар был тыльную часть кисти, и все кости были вывернуты на ладони, а рука запачканной чем-то тлеющим на дне воронки. Рядом со мной оказался и мой спутник. Я всегда ему говорил, чтобы при бомбёжке выбирал большую воронку, два раза в одно место бомбы не попадают. Я достал индивидуальный пакет, стал перевязывать рану. Грохот прекратился, гул самолётов сначала удалился, а потом снова начал нарастать. Самолёты после бомбометания возвращались и обстреливали местность из пулемётов. А я этого во время бомбежки не заметил. Опасность миновала, а рука заболела по-настоящему, отдавало даже в плечо, повязка намокла от крови, а мой спутник всё-таки мне позавидовал: «Откровенно скажу тебе, счастливчик ты, но не теряй время, ищи скорей медпункт, а я посмотрю, живы ли наши. Не забудь сказать про нас там командирам, а то погибнем мы без всякой пользы». Я обещал ему и посоветовал послать нового связного. Было это 11 сентября 1941 года.
Медпункт я нашёл километрах в двух, мне сделали укол от столбняка, промыли рану, забинтовали, отправили в медсанбат. Я не хотел уходить, сказал, что обещал сообщить начальству о своих людях, оставшихся без связи, без пищи, а может быть и без воды, если бомба повредила колодец. Но меня заверили, что обо всём доложат. Несколько дней я лечился в медсанбате, а с 27 сентября по 15 октября 1041 года в эвакогоспитале 3387 ростовской области. После выздоровления я стал радистом. Сбылось предсказание Сталинградского штабника, мне дали переносную коротковолновую радиостанцию 6-ПК, и я держал связь из батальона с полком. Это был 389 стрелковый полк 176 стрелковой дивизии. Участвовал в жестоких боях, которые в сводках Совинформбюро именовались боями местного значения. Осенью 1941 года гибли тысячи наших бойцов, огневое превосходство было на стороне немцев, особенно тяжело было зимой.г. Бойцы поднимались в атаку, а ураганный огонь останавливал, залегали бойцы в снегу, много было раненых, обмороженных, убитых и закоченевших в снегу.
После разгрома немцев под Москвой заметно было какое-то облегчение и на других фронтах. Хотя и падала пехота перед встречным огнём, но уже более решительно и дружно вставала для новой атаки.
Весной 1942 года мы слышали уверенный рокот нашей артиллерии и звонкий голос «катюш» за нашей спиной, от чего и нам хотелось запеть. В эту весну даже была попытка организовать ансамбль голосистых солдат.
Командование южного фронта организовало курсы младших лейтенантов. На эти курсы направляли отличившихся в боях сержантов и старшин из всех воинских подразделений фронта. Занятия начались в г. Миллерово Ростовской области. Однако летом пришлось отходить под новым натиском немецких войск. После неудачной попытки взять Москву немцы решили обойти ее с юга, отрезать от источников нефти. Большая часть моторизованных войск шла на Сталинград, и не менее мощная - на Кавказ через Краснодар. В Краснодаре в то время было офицерское пулеметно-минометное училище, где учился мой брат Миша. С приближением фронта училище расформировали, а курсантам присвоили не офицерские звания, а сержантские. Вручили станковые пулеметы и отправили защищать Сталинград. С какой бы готовностью я заменил брата, мне 29 лет, а ему только 19. У меня год войны, два ранения, я опыт имею, а он новичок без всякого опыта. Но судьба распорядилась иначе. Он шел в пекло, а я пока уходил от горячих схваток, правда, с боями: в некоторых местах приходилось занимать оборону. Дошли мы до станции Мцхета (около Тбилиси) и там обучались до октября 1942г. В октябре я получил звание младшего лейтенанта и был направлен в 1169 стрелковый полк 340 стрелковой дивизии в г. Ленинакан Армянской ССР на должность командира минометного взвода. Здесь надо было обучать грузинских парней, только что призванных в армию. В моем взводе были ротные минометы калибра. Боевая техника, прямо скажем, не сложная. Мы ее изучили быстро. Заодно изучили и стрелковое оружие пехотинцев в виду того, что взвод минометчиков придан был стрелковой роте, действовать в бою должен выл рядом с пехотинцами или даже непосредственно из окопов и траншей пехоты.
Ребята во взводе были грамотные, ловкие, хорошо знали русский язык, особенно отличался один паренек, непохожий на грузина, был он не брюнет, а русый, даже ближе к блондину. Какой-то он был спокойный, уверенный, рассудительный. В каких жестоких боях я побывал со многими людьми, но имен и фамилий не запомнил, а этого парня помню до сих пор. Фамилия его была Домбадзе. К его помощи я иногда прибегал, когда замечал, что меня не поняли. Тогда он объяснял всем по-грузински. Через него я стремился создать доброжелательность, дружбу, сплоченность во взводе, взаимовыручку и взаимозаменяемость на случай выбытия кого-то из строя. Этого я добивался и своими рассказами о пережитом и увиденном в боях и, в первую очередь, тактическими занятиями. Поскольку боевая техника была простая, то главной задачей я считал отработку практических умелых действий в обороне, во время обстрела наших позиций или бомбежки, тактических действий при наступлении нашей стрелковой роты, к которой мы приданы. Выбор места, быстрота развертывания в боевые порядки, точность попадания в заданные цели. Тактические занятия проходили за городом Ленинаканом. Местность там высокогорная с довольно суровой зимой, что создавало неудобства и трудности, приближая учебу к обстановке, близкой к обстановке на фронте. Неподалеку от нашего полигона проходила граница с Турцией, в синей дымке виднелись острые крыши минаретов. Так время дошло до весны 1943 года. Я полагал, что к маю месяцу мы будем на фронте. Но к этому времени пришла группа молодых офицеров, которые после окончания курсов не имели практического опыта. Их оставили в дивизии, а из взводов и рот выбрали офицеров, имеющих боевой опыт, и направили в распоряжение фронта. Тут уж не трудно догадаться, что и я оказался в числе имеющих боевой опыт, позарез необходимых фронту.
В мае 1943 года я оказался в 1369 полку 417 стрелковой дивизии командиром минометного взвода. Взвод свой я нашел в непосредственной близости с пехотой. Присматриваться друг к другу не было времени. Бойцы отнеслись ко мне с уважением, когда узнали, что я был в боях с первого дня войны и в самую трудную зиму 1942-43 года, имел два ранения. Да и между собой они мало знали друг друга. Многие выбывали из строя, их заменяли подносчики мин, обучались в бою. Бодрость духа была высокая, немца не боялись, знали о победе под Сталинградом, на выстрел отвечали выстрелом. Смело обстреливали позиции немцев минами, потом прятались в ниши, ожидая ответного обстрела. Старались держать противника в напряжении. На флангах демонстрировали наступление. На нашем участке шла позиционная война, немцы не наступали, и мы пока тоже вели только обстрел. Зато обстрел был частым. Мины нам приносили, или мы сами носили ночью, а днем они у нас не залеживались. Однажды после наших залпов мы укрылись в нишах, немцы тоже постреляли и перестали. Я вылез из ниши и пошел по ходам сообщения. Поблизости стоял пулеметчик у пулемета. А немцы дали еще залп. Взрыв я увидел позади пулеметчика, осколком ему сорвало каску и часть черепа. А боец еще стоит, потом медленно повалился…

ВОСПОМИНАНИЯ УЧАСТНИКА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ ЛУБЯНЦЕВА ВЛАДИМИРА ВИКТОРОВИЧА. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

7 июля 1943г я был ранен, сорвало осколком чашечку коленного сустава левой ноги. А было это так. Решили мы дождаться, когда начнут немцы, и ответить сразу, пока они находятся у минометов, не ушли в укрытие. Эффект получился поразительный, немцы как будто подавились. Мы дали несколько залпов, а противник молчал. Только после долгого молчания начался беспорядочный обстрел с дальних позиций. Им отвечали наши батальонные минометы калибра. Мы отсиживались в своих укрытиях-нишах. Ниша-это небольшое углубление в стене траншеи. Каждый выкапывал его себе сам как временное укрытие от огня противника. Во время обстрела я сидел в своем укрытии, поджав колени. Ниши делались неглубокие из-за опасения обвала траншеи, так что в нише пряталось только туловище, а ноги были вне укрытия. Одна мина разорвалась на бруствере почти напротив моей ниши, и меня ранило в левое колено. За мое пребывание около двух месяцев во взводе у нас потерь не было, наверное, потому, что была дисциплина. Была даже введена команда: «Взвод, по нишам!». И все, кто даже держал мину в руке, не успел опустить в ствол миномета, разбегались. Я ввел эту команду, чтобы уберечь взвод от потерь, сам и выбыл раньше всех. Такова ирония судьбы. Но я заверил ребят, что подлечусь и быстро вернусь. Ранение-то легкое. Лечился я в АГЛР №3424 (Армейский госпиталь легкораненых) с 9 по 20 июля -11дней. Госпиталь располагался на лужайке в парусиновых палатках. Мне накладывали повязки со стрептоцидом, было сильное нагноение, осколок подрезал снизу под чашечкой коленного сустава, и вовнутрь сустава набилась грязь. 20 июля я выписался из госпиталя и вернулся на передовую, но пробыл только два дня. Какая-то соринка осталась в глубине сустава и дала нагноение. Долечивался я с 23 июля до 5 августа в своем медсанбате, который назывался 520 отдельный медико-санитарный батальон. Тут я пробыл уже 14 дней, зато вылечился окончательно. 6 августа я опять был на передовой.
12 августа меня и командира стрелковой роты, к которой был придан наш минометный взвод, вызвали в штаб батальона. Мы пошли по зигзагообразным ходам сообщения в тыл, а на обратном склоне пошли по открытой местности. Это место с позиций противника не просматривалось. Через некоторое время впереди нас разорвался снаряд, а через минуту грохнул еще один взрыв позади нас. «Похоже на пристрелку, -сказал я. - Давай бежим!» Побежали к тому месту, где был первый взрыв. И точно, загрохотали взрывы почти на наших пятках. Мы упали, и у меня, как всегда при ранениях, все тело пронзило электричество. Обстрел больше не повторился. Видимо, противник заранее пристреливал местность для заградительного огня, на случай появления наших танков. Я был ранен осколком теперь уже в правую ногу, насквозь пропороло бедро чуть ниже ягодицы. Для перевязки использовал индивидуальный пакет, дошел до медпункта а там был отправлен в эвакогоспиталь 5453 в станицу Белореченскую Краснодарского края. В офицерской палате все шутили надо мной: вот, где, мол, Гитлер искал сердце-то у тебя! Я отвечал, что и сам немцам большей частью под зад поддаю, у меня минометы ротные, калибра, мины рвутся понизу. Лечился я здесь с середины августа по сентябрь 1943 года.
В октябре 1943 года я стал командиром минометного взвода в 900 горнострелковом полку 242 стрелковой дивизии. Во взводе оказались сибиряки, пожилые люди, лет на 10-15 постарше меня, а мне тогда было 30 лет. Их надо было обучать, чем я и занялся на Таманском полуострове. Занятия проходили успешно, мы нашли большое количество брошенных немцами мин, которые можно было использовать для стрельбы из наших минометов, только летели они на меньшее расстояние, чем наши мины (калибр их на меньше наших). Да и своих мин было у нас достаточно. Так что для практических стрельб был большой простор. По утрам мои охотники сибиряки постреливали уток из автоматов. Утки приплывали ночевать к берегу. В декабре 1943 года мы переправились с Таманского полуострова на Керченский полуостров. Переплывали пролив под огнем противника. Керченский пролив непрерывно подвергался обстрелу дальнобойной артиллерией немцев, снаряды рвались и далеко от нашего бота, и близко, но мы переплыли пролив благополучно. Там наши войска уже занимали плацдарм шириной около и глубиной до 4км. Под этим участком были огромные каменоломни. Здесь до войны были большие разработки камня-ракушечника, шла распиловка его электропилами, был электрический свет, были такие хода, по которым от Керчи до Феодосии можно было проехать под землей на автомашине. Теперь эти хода были завалены. Сейчас здесь, под землей, накапливались войска для решительного удара.
В подземелье мы спускались с зажженным телефонным кабелем, а там, в закутке, у нас был светильник-коптилка из патрона артиллерийского снаряда.
Отсюда мы выходили на боевые позиции ночью, а когда нам приходила смена, мы возвращались в свои каменоломни. Сибиряки восхищались природой Крыма, говорили, что здесь не надо никакого дома, можно всю зиму жить в палатке или шалаше. Я, однако, не был в восторге от этого курорта, простудился, и не мог громко говорить целых три месяца, что пробыл на Керченском полуострове. Находясь на боевых позициях, приходилось терпеть неудобства от ненастной погоды. Снег с дождем в сочетании с пронизывающим ветром создавали на нашей одежде ледяную корку. Это уже было добавкой к пулеметным ливням, разрывам снарядов и бомб. Послабление в климатических неполадках мы почувствовали в середине марта 1944г.
Однажды, возвращаясь с боевых позиций в свое пещерное убежище, я увидел девочку лет 10-11. вышедшую из катакомб на солнышко. Мне она показалась просто прозрачной, лицо белое-белое, синие прожилки на тонкой шее. Поговорить не удалось, приближалась вражеская авиация, и мы поспешили вниз, а там, в темноте, она исчезла. Зашел я к командиру стрелковой роты, к которой был придан наш минометный взвод, а он меня удивил новостью: старшина его роты принес в котелке парное молоко. Оказывается, по соседству есть жители, и даже живая корова в подземелье.
Так мы и воевали целых три месяца. Мы обстреливали немецкие окопы, они нас угощали тем же. Были и убитые, и раненые. Однажды в пополнение прибыл молоденький младший лейтенант. Дали ему взвод автоматчиков. Первое время я водил его на боевые позиции вместе с его взводом автоматчиков. Я хорошо изучил дорогу и предупреждал, чтобы шли один за другим, не отклонялись ни на шаг в сторону, а то у меня был случай во взводе, когда один солдат отклонился на шаг или два и подорвался на «хлопушке», сброшенной ночью с немецкого самолета. Кроме него получили ранения двое других, даже шедших правильно. Младший лейтенант был новичком на фронте, на каждый свист пули пригибался. Я ему говорил: «Не кланяйся каждой пуле, раз она просвистела, значит, уже пролетела мимо. А ту, которая окажется твоей или моей, мы не услышим. Она вопьется раньше звука». Автоматчиков назначали в боевое охранение. Как-то раз пошел и сам младший лейтенант с группой своих автоматчиков. К своему удивлению, он услышал русскую речь в немецком окопе. Это так его возмутило, что он схватился за гранату, угрожая бросить ее в окоп противника. Но стоящий рядом боец удержал его, сказав, что в дозоре шуметь нельзя.Младший лейтенант так растерялся, что вместо броска прижал гранату к животу. Раздался взрыв. Молодой офицер погиб, был ранен и тот, кто удерживал его от броска. Это был урок, как не надо действовать в пылу гнева, и как не надо вмешиваться в действия соседа, не вникнув в суть обстановки. Предохранительная чека гранаты была уже выдернута. Вообще уроков было много. Вот подрыв на «хлопушке» в моем взводе – тоже урок.
22 марта 1943 года было назначено наступление наших войск на позиции противника. Говорили, что командует операцией Андрей Иванович Еременко и Климент Ефремович Ворошилов. Все заняли свои места. Мы, ротные минометчики, вместе с пехотой, батальонные на некотором расстоянии позади нас. Мои сибиряки медвежатники заметно тушевались, все спрашивали меня, где я буду во время боя. Я им объяснял, что из окопов выйдем вместе, я даже раньше их. Кричать и командовать будет бесполезно, делать надо как я, а пробег до окопов противника надо сделать без остановки, сразу там открывать огонь, согласуясь с пехотой, занявшей позиции первыми.
Началась артиллерийская подготовка. Потом по сигналу ракеты вышла из окопов пехота и автоматчики. Враг очень скоро обрушился ответным огнем. Как будто нисколько не был подавлен нашей артподготовкой. Может быть, и заметили это с командного пункта Еременко и Ворошилов, но изменить ход событий уже никто не мог. Баталия началась и пошла, как было задумано. Пехота скрылась в дыму разрывов. Следующими поднялись в сотне метров от нас бойцы ПТР с длинными противотанковыми ружьями. Это и сигнал для нас. Мы, как было условлено, поднялись вровень с петеэровцами. Бежали к окопам, которые заняла наша пехота. Но обстрел был такой сильный, что в сплошных разрывах и дыму ничего не было видно. Минометчик ближайшего ко мне расчета был ранен в лицо, прострел был в одну щеку с вылетом в другую щеку. Он начал кружиться на одном месте. Я снял с него миномет и толкнул его в сторону окопов, из которых мы вышли. Сам побежал дальше, сделал несколько прыжков и упал, как-будто что под ноги попало, а по всему телу прошло электричество. Понял, что ранен. Боли не было, я вскочил и опять побежал. Заметил, что боец с коробкой мин за плечами удалился вперед. Меня опять подсекло повыше колена левой ноги. Я упал рядом с большой воронкой. Немного спустился в нее, полежал. Потом хотел подняться, но не смог, резкая боль в щиколотках обеих ног не дала встать. Решил подождать пока утихнет или удалится грохот огня. Подумал, как теперь смогу передвигаться. Сел и на руках приподнял туловище, руки переставил назад и сидя подтянулся. В пятках ног появилась боль. Но небольшая, терпеть можно. Потом лег на живот, приподнялся на руках, но протащиться вперед не смог, боль в щиколотках резкая. Попробовал на боку, получилось легче. Так и остался полежать на правом боку. Показалось мне, что грохот утихает, незаметно для себя заснул. Через какое-то время пришел в себя от резкой боли в щиколотках обеих ног. Оказалось, что меня втянули в траншею два наших санитара и ушибли ноги. Хотели снимать сапоги, но я не дался. Тогда голенище разрезали. У правой ноги рана была в передней части голени, а у левой ноги было две раны, одна рана сбоку ноги. А вторая сзади, в ногах что-ли мина разорвалась? Мне и показалось как-будто я споткнулся обо что-то во время ранения. Еще дополнительно левая нога была ранена пулей повыше колена: аккуратная дырка справа, и побольше отверстие на выходе пули с левой стороны ноги. Все это мне забинтовали. Я спросил, кто меня приволок сюда, к окопам? Оказалось, что никто меня не тащил, сам добирался. Но через бруствер окопа перевалить не смог, только руки положил на бруствер. Когда меня втащили в траншею, я и опомнился. Теперь после перевязки один санитар взял меня на «кукорки» и понес в медпункт. Там сделали укол от столбняка и отправили уже на носилках к переправе Керченского пролива. Потом в трюме небольшого бота меня вместе с другими ранеными перевезли на Таманский полуостров. Тут, в огромном сарае, была операционная. Меня переложили с носилок на матрац, принесли большую стеклянную банку с прозрачной жидкостью и стали мне ее вливать. После этого вливания меня стала трясти лихорадка. Все тело подпрыгивало на матраце. Я хотел сжать зубы, удержать дрожь, но не мог, все тряслось. Хоть упасть я не боялся, матрац лежал прямо на полу, через некоторое время дрожь прекратилась, меня взяли на операционный стол, удалили осколки из раны, забинтовали и отправили на лечение в госпиталь. Это оказался тот самый эвакогоспиталь 5453, в котором я лечился по предыдущему, четвертому ранению. Врач Анна Игнатьевна Попова приняла меня как родного. Она, должно быть, запомнила меня по тем позорным позам, когда я показывал ей голый зад во время перевязок. Тогда она всякий раз шутливо спрашивала: «Да кто это у меня?» И я тихо называл свою фамилию. Сейчас я уверенно доложил ей, что мое ранение (пятое во время войны) теперь вполне достойное настоящего воина, и не будет причин для насмешек в офицерской палате. На этот раз лечился я долго, с марта месяца до июня, и выписался, прихрамывая на правую ногу.
В июне был направлен в г. Ростов в 60 ОПРОС СКВО (60-й отдельный полк резерва офицерского состава Северо-Кавказского военного округа). Пробыл там до ноября 1944 г., а 1 ноября снова пришлось лечиться в госпитале 1602: открылась рана. Пролежал до 30 ноября. В декабре меня направили в Сталинград, в 50 запасной полк 15-й стрелковой дивизии. Так, после тяжелой, мучительной трепки, после пяти ранений, я стал штабником наподобие того, который отправлял меня в 894 стрелковый полк в 1941 году. Должность моя была - командир маршевой роты, звание – лейтенант. Я формировал и отправлял на фронт маршевые роты. Сталинград был не похож на тот красивый город, который был в 1941 году, лежал в развалинах.
Там я и встретил ДЕНЬ ПОБЕДЫ 1945 года.
12 января получил назначение в Астраханский областной военкомат на должность помощника начальника общей части по секретному делопроизводству.
7 августа был уволен в запас.
В огне сражений погиб мой брат Николай в битве на Курской дуге, а в обороне Сталинграда участвовал мой брат Михаил. Он был ранен. Лечился в госпитале в городе Вольске Саратовской области. После лечения участвовал в боях при форсировании Днепра. Оттуда прислал письмо маме: «Готовимся к форсированию Днепра. Если останусь жив, побреюсь первый раз в жизни». Это было летом. Больше писем от него не было, а пришло извещение о его гибели, а было ему в то время только 20 лет.
Как я остался жив – сам удивляюсь!