Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Джузеппе Боффа
СССР: от разрухи к мировой державе. Советский прорыв

© Боффа Дж. (Boffa G.), правообладатели, 2015

© Перевод с итальянского И. Б. Левина, С. К. Дубинина и др., 2015

© ООО «ТД Алгоритм», 2015

Следует объяснить, как и почему я написал эту книгу. Я довольно долго жил в Советском Союзе. Первый раз я приехал сюда 28 декабря 1953 г. Сталин умер всего несколько месяцев назад. Прошло меньше месяца с того дня, как было объявлено о расстреле Берии. В СССР я приехал одолеваемый безмерным любопытством, неотделимым, разумеется, от политического пристрастия.

С первых же месяцев моего московского житья я был поражен тем, насколько плохо мы, иностранцы, пребывающие в СССР, подготовлены для понимания событий, происходящих в стране. И это даже не зависело от политической ориентации, которой придерживался каждый из нас: мы все оказывались равным образом безоружными, безотносительно к тому, кто на какую сторону становился в годы холодной войны. Вопреки собственным намерениям и критической настроенности, в большей или меньшей степени отличавшей каждого, все мы, как оказалось, питались скорее стереотипами, нежели подлинным знанием. Эти стереотипы могли быть очернительского или восхвалительного толка (поскольку они поддерживались пропагандой с двух противоположных сторон), но при соприкосновении с фактами они оказывались равным образом абстрактными, далекими от подлинной действительности. Нам приходилось, следовательно, самим приниматься за труд первооткрывательства, и вот здесь-то знакомство с историей могло бы помочь делу. Но раздобыть информацию было непросто.

К середине 50-х годов состояние исторической науки в СССР было довольно обескураживающим, что, впрочем, широко признавалось уже в ту пору и о чем официально заявлялось как на самом XX съезде, так и после него. Сам ход этого съезда и созданная им в стране политическая атмосфера усиливали мое желание узнать возможно больше о событиях недавнего прошлого. При отсутствии работ, способных удовлетворить мою любознательность, мне не оставалось, однако, ничего иного, как прибегнуть к тому, что на профессиональном языке историков именуется устной традицией, то есть к рассказам людей, которые эти события пережили и наконец решились правдиво поведать об этом своем личном опыте. Так началась моя, если так можно выразиться, кустарная работа по исследованию советской истории.

Последующий ход дел в СССР лишь все больше побуждал меня стремиться к тому, чтобы сочетать профессиональный журналистский труд со все более серьезной исследовательской работой историка. Когда я вернулся в Москву на второй период, то сделал это главным образом для того, чтобы посвятить себя этой второй цели: более систематическому разысканию необходимых источников, устранению по мере возможности пробелов в документации и более интенсивным контактам с теми советскими историками, которые пользовались моим наибольшим уважением. И хотя эти усилия, уже тогда стоившие мне немалого напряжения, забирали массу времени и энергии, я не думал – ни тогда, ни еще несколько лет спустя, – что примусь за систематическое написание истории Советского Союза. Я был убежден: советские историки справятся с этой задачей куда лучше, чем я. Лишь к концу 60-х годов, когда я вынужден был констатировать, что в брежневском СССР политическая и идеологическая атмосфера вновь сделалась малоблагоприятной для опубликования правдивой истории советского периода, я набрался решимости самому взяться за написание того труда, который теперь предлагаю вниманию читателя.

Я полагал – и это было для меня главным стимулом, – что такого рода книга необходима итальянскому читателю, особенно молодому, имеющему весьма туманные представления об этой истории и справедливо желающему знать о ней больше. Я принялся за работу, отдавая себе отчет в тех трудностях, с которыми встречусь. Обширность и сложность темы сами по себе внушали ужас. К тому же я знал, насколько полны пробелов те источники, которыми я мог располагать, ведь большая часть их оставалась запертой в архивах, куда даже советские исследователи не имели доступа, а уж мне и подавно путь был закрыт. Но я был убежден, что архивы эти все равно откроются еще не скоро. Если я стану ждать, когда они поступят в распоряжение ученых, то, скорее всего, никогда не смогу выполнить поставленную перед собой задачу. Я решил поэтому, что как бы то ни было, но попытку эту следует предпринять, используя все те источники, которые удалось собрать мне лично, а также те, которые, по моим сведениям, имелись в разных странах мира. Пусть то будет первая попытка. Позже другие напишут лучше меня.

Именно потому, что я отдаю себе отчет в том, насколько ограниченным был исследовательский инструментарий, которым я мог располагать, я не претендую, чтобы эту работу рассматривали как исчерпывающую. Все мы, те, кто издалека пытается объективно исследовать историю СССР, знаем, что плоды наших стараний по необходимости отмечены знаком временности, причем не только в том смысле, что всякое историческое исследование преходяще, но и в том, что нашим изысканиям суждено оказаться преодоленными в тот самый момент, когда свободный доступ к архивам позволит историкам – в первую очередь советским, но, хочу надеяться, также и представителям других стран – более обстоятельно ознакомиться с прошлым. Я не удивлюсь поэтому, если моя книга окажется предметом критики и оспариваний, особенно если они будут основываться на новых открытиях, неизданных документах, более полной информации. Именно такого типа дискуссии нам дольше всего недоставало, и в ней ощущается наибольшая нужда. Историческое исследование – как и любое другое научное изыскание – может от этого только выиграть. Мое сокровенное желание и сегодня состоит в том, чтобы эти страницы могли послужить отправным пунктом для дискуссий, которые бы продвинули всех в познании действительности. Если это окажется возможным, я буду считать это подлинной наградой за свой труд.

Восстановление производительных сил

После хаоса революционных лет, после разрухи, вызванной Первой мировой и гражданской войнами, подъем экономики в Советской России начался в 1922 г. Нэп возродил определенное товарообращение. Подъем пошел быстро и обнадеживающе, хотя не раз небо над советской экономикой затягивало тучами и наступали критические моменты.

Выпуск продукции тяжелой индустрии, не превышавший и 13 % довоенного объема (1913), в 1924 г. достиг 50 % этого уровня и превзошел его в 1927 г. Годами наиболее интенсивного роста были 1923 г., а затем 1925 и 1926 гг. Оживление происходило и на железнодорожном транспорте, почти парализованном в 1920–1921 гг. В 1927 г. людей и грузов перевозилось больше, чем до войны. Темпы промышленного роста были различными в разных отраслях. В легкой промышленности они были выше, чем в тяжелой; в производстве энергии и добыче топлива, нехватка которого как раз и грозила парализовать страну, дело шло более споро, нежели в выплавке металла (металлургическая промышленность вышла на довоенные показатели лишь в 1929 г.). Подъем был обусловлен сперва просто необходимостью привести в движение остановившийся было механизм народного хозяйства, а затем запросами рынка – по преимуществу крестьянского, – на котором ощущалась нехватка самых элементарных товаров.

Восстановление промышленности повлекло за собой возрождение рабочего класса. В августе 1922 г. его численность едва превышала миллион человек. Деклассирование городского пролетариата было тем социальным явлением, которое более всего ослабляло основы нового строя. Теперь в городах наступало оживление. К концу 1927 г. число рабочих, занятых в крупной промышленности, вновь достигло 2,5 млн.; советские исследователи считают, что с учетом утраченных территорий этот показатель равноценен довоенному. Наибольший рост наблюдался в 1925 и 1926 гг.

В 1927 г. довоенного уровня достигла также зарплата, хотя между различными отраслями существовали довольно значительные перепады. В первое время рост зарплаты превышал рост производительности труда, что вызывало тревогу в 1924 г. Сам по себе, однако, такой процесс был неизбежен, так как оплату труда, упавшую до трагически низкого уровня во время военного коммунизма, необходимо было повысить хотя бы до минимальных размеров, дающих возможность просуществовать. Впрочем, с переходом к нэпу зарплата пережила немало превратностей: вначале – когда была резко сокращена, а потом и вовсе упразднена натуральная оплата, и позже – когда скудные запасы ликвидных средств у предприятий привели в 1923 г. к большим задержкам в выдаче зарплаты. На первых порах оживление работы предприятий было делом рук рабочих, уже трудившихся на заводах до войны (70 %); остальные зачастую были их детьми. На этой первой стадии приток новых сил был незначительным: более ощутимым он стал лишь в 1925–1926 гг.

Первым признаком выхода из кризиса был хороший урожай 1922 г. Сельское хозяйство пострадало от войны сравнительно меньше, чем промышленность. И все же его продукция в 1921 г. составляла в стоимостном выражении лишь чуть больше половины продукции 1913 г.: 60 % по советским статистическим данным. Подъем сельского хозяйства вначале шел быстрее, чем в промышленности. В 1922 г. было засеяно лишь 77,7 млн. га против 105 млн. в 1913 г., но уже в 1925 г. для возделывания была отвоевана почти вся пустовавшая земля. Наиболее интенсивное восстановление утраченного происходило в 1923 г. К наилучшим годам в сельском хозяйстве относились также 1925 и 1926 гг. Набирало силу возделывание технических культур, сильнее всего пострадавшее от гражданской войны и раздела земли (сбор хлопка в Средней Азии и сахарной свеклы на Украине упал соответственно до 6 и 4 % по равнению с 1913 г.).

Что касается животноводства, менее пострадавшего, но и менее развитого до революции, то оно уже в 1925 г. достигло довоенного уровня. Исключение составляло только коневодство. В целом сельское хозяйство в 1927 г. производило больше продукции, чем до войны.

Денежная реформа

В результате хозяйственного подъема, достигнутого без займов, без какой бы то ни было помощи из-за границы, жизнедеятельность страны полностью восстановилась, хотя, по мнению многих иностранных экспертов, она не способна была стать на ноги. То был знак необыкновенной живучести общества, прошедшего жестокие испытания революции и гражданской войны, и способности новой власти к упрочению своих основ. Тем не менее тут-то и начинались подлинные проблемы.

Дело в том, что выход из кризиса не был таким уж гладким. В 1923 г., когда подъем только-только начал набирать силу, более быстрое восстановление на селе в сочетании с медленно преодолеваемой дезорганизацией рынка привело к падению цен на сельскохозяйственную продукцию при одновременном резком повышении цен на промышленные товары. То был «кризис ножниц цен», как его стали называть по знаменитой диаграмме, которую Троцкий, первый заговоривший об этом явлении, показал делегатам XII съезда РКП(б).

К осени кризис приобрел такие масштабы, что угрожал парализовать товарообмен между городом и деревней, а следовательно, подорвать едва начавшееся восстановление и вызвать неизбежную депрессию. Причины его были, конечно, более сложными, чем те, на которые указывали критики из оппозиции, сводившие все к отставанию промышленности и отсутствию плана. Анализ его причин явился, таким образом, исходным пунктом диспута между противостоящими тенденциями в экономической теории – диспута, получившего развитие в последующие годы.

Между тем уже в 1924 г. напомнил о себе второй отрицательный фактор. Новая серьезная засуха обрушилась на зерносеющие районы юга и юго-восточной части Европейской России, которые еще не полностью оправились от трагических последствий недорода 1921 г. Тем самым обнаружилась непрочность подъема сельского хозяйства. Последствия на этот раз были не столь катастрофическими, и все же они ощущались еще и три года спустя.

В эти годы была осуществлена денежная реформа. Тщательно продуманная, она была терпеливо и заблаговременно подготовлена постепенным введением в обращение в 1923 г. новой денежной единицы с золотым обеспечением – червонца. В первом квартале 1924 г. был произведен обмен старых обесцененных денег, находившихся в обращении, на новые банкноты и монеты новой чеканки, также обеспеченные золотом и потому стабильные. Обмен производился из расчета один новый рубль на каждые 50 тыс. «совзнаков», каждый из которых, в свою очередь, равнялся миллиону рублей времен гражданской войны. Реформа была представлена стране как «поворотный пункт… экономического и политического развития». Она явилась актом огромной важности, ибо служила показателем большей степени овладения механизмами экономики, наконец достигнутой правительством. Продолжением реформы стала финансовая политика, которую историки называют «ортодоксальной»: сбалансированный бюджет, опирающийся на гарантированные доходы и твердые налоговые поступления; осторожная политика расходов и капиталовложений, активный внешнеторговый баланс. Троцкий критиковал эту политику как «диктатуру наркомфина», то есть Сокольникова и его экспертов: слишком осторожную, чтобы обеспечить достаточно быстрое развитие промышленности (именно в этом смысле он противопоставлял ей требование «диктатуры промышленности»)1.

Проведенная как раз в то время, которое совпало с первой полосой дипломатических признаний Советского государства, денежная реформа возродила надежды на широкое экономическое сотрудничество с капиталистическими державами Запада. Более обильные урожаи вновь приоткрыли перспективу возобновления вывоза хлеба, который играл столь важную роль для экономики царской России. Был такой период в 1923–1924 гг., когда все или почти все руководители РКП(б), независимо от принадлежности к большинству или оппозиции, были убеждены в абсолютной необходимости иностранных кредитов для развития страны. Лучше всех это убеждение выразил Красин в своем выступлении на XII съезде партии. Но займы, за некоторыми ничтожными исключениями, так и не поступили. Многие надежды развеялись как дым. 1925 г. – год максимального развития концессий. Были заключены наиболее крупные контракты на разработку минеральных ресурсов: добычу марганца в Грузии – с американцем Гарриманом и освоение обширных золотоносных площадей в Сибири – с английской компанией «Лена голдфилдс». В 1926 г. было зарегистрировано наибольшее число действующих соглашений с иностранными фирмами – 113. Из них лишь 31 – в промышленности. Их удельный вес в советской экономике, хотя его и нельзя назвать нулевым, был все же предельно мал: эти предприятия не выпускали и одного процента совокупной промышленной продукции. Наконец, объем внешней торговли достиг только 40 % довоенного. С одной стороны, ощущалась нехватка товарного зерна, с другой – политические преграды мешали более широкому развитию товарообмена с заграницей. Во многих странах советские товары еще рассматривались как своего рода краденое добро, отнятое у прежних законных владельцев и потому подпадающее под многообразные юридические санкции.

Сколь ни блестящи были успехи в экономике, ее подъем ограничивался жесткими пределами. Достигнуть довоенного уровня было нелегко, но и это означало новое столкновение с отсталостью вчерашней России, сейчас уже изолированной и окруженной враждебным ей миром. Мало того, наиболее могущественные и богатые капиталистические державы вновь начинали укрепляться (эта тема – так называемой «относительной стабилизации» капитализма – в середине 20-х гг. служила предметом ожесточенных споров в Коминтерне и среди русских коммунистов). Американские экономисты подсчитали, что национальный доход на душу населения к концу 20-х гг. составлял в СССР менее 19 % американского.

Жизнеспособность страны находила выражение в бурном демографическом росте. В 1926 г. численность населения увеличилась до 147 млн. человек, на 13 млн. больше, чем в 1923 г., что означало неслыханные темпы среднегодового прироста – более 2 %. Как и до революции, лишь 18 % жило в городах, а 82 % – в деревне. Уже заметна была, однако, тенденция к ускоренному росту городского населения: число жителей городов возрастало на 5 % в год. Деревня вновь страдала от перенаселенности: по подсчетам экономиста Струмилина, на селе имелся «излишек» порядка 8–9 млн. пар рабочих рук. Этот «излишек» начинал притекать в города, обостряя проблему безработицы до тревожных размеров. В 1923 г. число безработных превысило миллион человек, а в 1927–1929 гг. переваливало за полуторамиллионную отметку; особенно сильна была безработица среди молодежи. В 1924 г. она послужила источником опасных политических брожений.

Восстановление производства и стабильность денежной единицы были оплачены дорогой ценой: экономией даже на самом существенном. В стране, где культура рассматривалась как первая национальная необходимость, приходилось урезывать даже расходы на школу. По-прежнему тяжким оставалось положение с беспризорными: миллионы детей, брошенных на произвол судьбы, являли собой печальное зрелище. В то же время была восстановлена государственная монополия на водку – немаловажная статья дохода в государственном бюджете, в прошлом осуждавшаяся революционерами как «аморальная». Правда, таким путем надеялись организовать более эффективную борьбу с частным производством алкоголя – губительным самогоном. На практике же пьянство разрасталось.

В подобных условиях коммунисты, стоявшие у власти, не могли удовлетвориться только восстановлением страны. Вся их деятельность велась, разумеется, не во имя простого возврата к производственным уровням довоенной и дореволюционной России; оправдать эту деятельность могла лишь куда более высокая цель – социализм.

Уравнивание в деревне

Несмотря на возрождение рабочего класса, Россия оставалась крестьянской страной. Сельское население насчитывало почти 121 млн. человек и было рассеяно по 613 587 населенным пунктам, размеры которых варьировались в чрезвычайно широких пределах. Это могли быть крошечные селения всего из нескольких изб с десятком-другим жителей (распространены они были преимущественно в лесных и болотистых районах северо-запада), а могли быть и крупные поселки или казацкие станицы на сельскохозяйственном юге, в степях или Сибири, с населением до нескольких тысяч человек.

Русская деревня и после революции отличалась огромным разнообразием местных условий; да иначе и быть не могло в стране, которая в силу своей протяженности охватывала самые различные с географической точки зрения районы, районы со своими историческими особенностями и традициями. Это обстоятельство следует постоянно иметь в виду, в частности, чтобы понять события, которые последовали позже. Всякое описание деревни «вообще» страдало бы, таким образом, условностью. Имелись вместе с тем некоторые черты, общие для деревни на всем бескрайнем протяжении СССР. Одной из них – и, конечно, главной – продолжала оставаться техническая и культурная отсталость. Орудия труда были самые примитивные. В 1924 г. еще около половины хозяйств пахало сохой, а не плугом. Правда, в последующие годы распространение плугов и других металлических орудий труда пошло очень быстро. Однако в подавляющем большинстве случаев крестьяне продолжали сеять вручную, жать хлеб серпом и молотить его цепами. Машин, даже самых простых, было крайне мало. В земледелии господствовала трехпольная система, при которой один из участков оставался под парами раз в три года. Преимущественно ручной сельский труд был малопродуктивен. Если взять за основу расчета тот факт, что земледелием занимались примерно 72 млн. человек (включая подростков), то получается, что в целом по стране каждый крестьянин кормил, помимо себя самого, лишь еще одного своего соотечественника.

Разумеется, не все крестьяне были одинаковы. Однако произведенное революцией великое уравнивание оставалось характерной чертой русской деревни на протяжении всех 20-х гг. Следствием этого явилось одно поразительное явление – возрождение старой общины, к уничтожению которой вел до революции капитализм. Мы знаем, что община не исчезла и после сокрушительного удара, нанесенного ей реформами Столыпина. Великий земельный передел 1917–1920 гг. вдохнул в нее новую жизнь. Земельный кодекс 1922 г. предоставил крестьянам право выбирать ту форму хозяйственного устройства, которую они предпочитают: индивидуальную, коллективную или общественную, то есть основанную как раз на общине. Именно общинное землепользование и стало абсолютно преобладающим: на его долю приходилось до 98–99 % всех крестьянских земель в Центральной и Южной России, несколько меньше, но также преобладающая часть – на Украине и в Сибири, то есть там, где и раньше действовали более сильные стимулы к разложению общины.

Община, которую советский кодекс называл «земельным обществом», представляла собой территориальную ассоциацию частных производителей-земледельцев, не лишенную своеобразного крестьянского демократизма. В общем пользовании находилась лишь часть земли: выгоны, пустоши, леса. Пашня же, составлявшая в среднем 70–80 % всей земельной площади, нарезалась посемейно – по дворам, причем каждая семья обрабатывала надел своими силами. Все общественные вопросы разрешались на собрании членов общины – сходе, который выбирал определенное руководство. По традиции в сходе должны были участвовать лишь главы семей. Советский же закон требовал, чтобы на сходе присутствовали все труженики, включая молодежь и женщин. Однако принцип этот, насколько можно судить по имеющимся в распоряжении исследователей данным о посещаемости сходов, далеко нельзя было считать утвердившимся на практике.

Это был, впрочем, не единственный пункт, по которому возникали трения между традиционными представлениями крестьянской общины и курсом новой советской политики. Начиная с 1922 г. законом были установлены сроки – как правило, девять лет – для периодического перераспределения земли, которое в предшествующий период гражданской войны производилось ежегодно. Сделано это было для того, чтобы не лишать крестьянина стимулов к проведению мелиоративных работ на своем наделе. Но и это установление выполнялось далеко не всегда. Причины, по которым это происходило, становятся более понятными, если обратить внимание на тот факт, что община в деревне обладала куда более реальной властью, нежели Совет. В стране имелось 319 тыс. сельских общин и только 73 584 сельских Совета, ибо сплошь и рядом распространение Советов не шло дальше административного уровня волости. Помимо этого, Совет, как правило, не располагал собственными источниками финансирования, в то время как община обеспечивала их себе путем самообложения, и не мог вмешиваться в вопросы землепользования.

Однако не стоит идеализировать общину. Ей был свойствен консерватизм, особенно в том, что касалось агротехнических методов (севооборота и т. д.); она тормозила всякую индивидуальную инициативу, глушила предприимчивость крестьян. С другой стороны, даже выражая тенденции к солидарности и коллективизму, община отнюдь не умаляла ни силы крестьянского индивидуализма, опиравшегося на прямую связь крестьянина с обрабатываемой землей, ни прочности патриархальных устоев, связанных с сохранением двора как первичной ячейки, в которой господствующим оставалось влияние старейшего главы семьи. Но с точки зрения производственной главным ее пороком оставалась по-прежнему чересполосица – нарезание земли лоскутами. Принцип, которым руководствовалась община, требовал, чтобы всем дворам были предоставлены равноценные наделы. На практике это означало, что каждый получал весь надел в виде множества маленьких участков (порой до 10–20, а то и до 40–50 в зависимости от района), зачастую отстоящих друг от друга на большом расстоянии. Затраты времени и труда в результате резко возрастали, а это отрицательно сказывалось на производительности.

С восстановлением экономики и оживлением рыночных отношений в деревне снова начал развиваться медленный процесс социального расслоения. Определение его точных масштабов – задача наитруднейшая. Источники того времени, как правило, не являются достоверными с точки зрения точности именно потому, что вопрос об определении масштабов явления и составлял предмет острейших разногласий, питавших политическую борьбу, развернувшуюся в те годы в рядах коммунистов. Оппозиция кричала об опасности возрождения сельского капитализма, явно преувеличивая размеры явления. Большинство в свою очередь невольно стремилось к его преуменьшению. Позже картина протекавших процессов была искажена с целью оправдания сталинских методов коллективизации. Но задача затруднена не только искажениями по политическим мотивам.

Советские историки неизменно придерживались ленинской классификации социального состава деревни, по которой крестьянство подразделялось на бедняков, середняков и богатых, или кулаков. Однако сам Ленин, исходя из констатации происшедшего уравнивания, в последние годы уже не прибегал к этой классификации. Ее восстановили его преемники. Между тем в послереволюционной деревне установить классовые различия между теми или другими слоями крестьян было крайне трудно: критерии менялись от района к району. Имелось около 25 млн. первичных производственных единиц, дворов, состоявших в среднем из 5 человек. Получалось, что у одних земли больше, чем у других: как считают, около 350 тыс. семей засевали участки размером больше 16 га, а 3,3 млн. семей – меньше 1 га. Но первые жили преимущественно на юге или в степных восточных районах, где земли было вдоволь. Сопоставления эти, следовательно, мало о чем говорят. Куда более важным различительным критерием служила собственность на средства производства. Поскольку единственным существовавшим тягловым средством было животное, владение лошадью становилось решающим условием (к концу 20-х гг. конское поголовье в СССР составляло около 35 млн.). Те, у кого лошади не было, брали ее взаймы и, как правило, на очень тяжелых условиях. С 1922 по 1927 г. процент безлошадных крестьян в РСФСР сократился с 37,1 до 28,3 %.

Когда более богатый крестьянин давал более бедному в долг семена или что-нибудь из орудий труда, то взамен он требовал отработку долга либо часть урожая. Другим различительным признаком являлась способность арендовать землю или нанимать работников; но и тот, и другой критерий могут ввести в заблуждение, поскольку речь идет об операциях, к которым прибегал – пускай даже в меньшей мере, чем другие, – также середняк и даже бедняк. Все это свидетельствует о том, что общественная жизнь в деревне отнюдь не походила на идиллию. Однако рудиментарный характер этих явлений – которые к тому же сами крестьяне склонны были считать обычными, если не просто естественными, – говорит о том, насколько трудно в этом случае установить собственно классовые различия между теми или другими слоями крестьян.

Не все крестьяне – особенно в некоторых губерниях – состояли в общине. Некоторые выходили из нее, чтобы стать полностью независимыми: их наделы назывались хуторами или отрубами, смотря по тому, прилегали ли они к жилью или находились вдали от него. Среди таких хозяев кулаков было больше. Как правило, это были более предприимчивые и зажиточные крестьяне. Продуктивность их хозяйств, насколько можно судить по скудным данным тех лет, была более высокой. Но они не меняли общей картины села. Точно так же не меняли ее сохранившиеся зародыши коллективного земледелия – колхозы и совхозы. Число последних уменьшалось вплоть до 1925 г., а затем немного увеличилось в течение двух последующих лет. В 1927 г. существовало 4987 государственных хозяйств с 3,5 млн. га пашни и 600 тыс. работников, включая не только постоянных, но и сезонных. Им недоставало, однако, опытных руководителей, они сталкивались с серьезными организационными трудностями и в подавляющем большинстве своем были убыточными. Колхозов было больше (14 832 в 1927 г.), но они были мелкими и состояли почти исключительно из бедняков. Всего ими было охвачено менее 200 тыс. дворов, то есть меньше 1 %. Зачастую они подчинялись общине, и их коллективный характер ограничивался лишь совместной обработкой земли, а все остальное оставалось индивидуальным. В целом годы нэпа, по крайней мере его первая фаза, представляли собой период кризиса коллективного хозяйствования в деревне. Распространение, напротив, получило кооперативное движение, которое с 1924 г. под воздействием последних ленинских статей весьма активно стимулировалось Советским правительством.

Нарисованная картина отражает положение русских, украинских, белорусских крестьян или крестьян других национальных групп, живших в европейской части страны. Она не отражает, однако, положения тех 15–18 млн. нерусских крестьян, которые проживали в восточных республиках, особенно в таких почти целиком сельскохозяйственных зонах, как Средняя Азия и Казахстан (не говоря уже о народностях, рассеянных по просторам Крайнего Севера и насчитывавших около 250 тыс. человек). Здесь также революция прошла через превратности гражданской войны, но она не привела к ломке социальных отношений среди сельского населения. Аграрные реформы не затронули эти районы. Здесь, по определению советских исследователей, сохранился феодально-патриархальный уклад: скорее феодальный, чем патриархальный в Узбекистане, где оазисное земледелие представляло собой главный вид деятельности, а широкое внедрение хлопководства уже создало первые предпосылки для капиталистических связей с русским рынком; скорее патриархальный, чем феодальный в Казахстане, Киргизии, Туркмении, среди бурят и монголов, где население занималось кочевым или полукочевым скотоводством.

Хотя старая крестьянская община у узбеков сохранила свое значение, особенно в вопросах распределения воды по ирригационным системам, существовали весьма сильные различия в имущественном положении традиционных вождей, располагавших большими земельными угодьями, и огромным большинством дехкан, бедных крестьян, у которых было совсем мало земли. У кочевников или полукочевых народностей основным социальным ядром за отсутствием традиционной деревни служил аул, образованный одной большой патриархальной семьей или семейными группами. Советов здесь практически не существовало. Господствовали патриархальные и племенные институты и обычаи. Однако различия с точки зрения обладания скотом – будь то верблюды, лошади, овцы, свиньи или другие животные – были весьма значительны.

Джузеппе Боффа

История Советского Союза

Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 - 1964 гг.

Нацистская агрессия

Крах пакта о ненападении с Германией

В истории Советского Союза 22 июня 1941 г. - начало нового периода, дата, уступающая по значению лишь Октябрьскому восстанию 1917 г.

Почему же врасплох? В Азии с 1937 г. шли бои. В Европе в начале сентября 1939 г., с момента вторжения гитлеровцев в Польшу, Франция и Англия объявили войну Германии. СССР же после заключения советско-германского пакта оставался в стороне. Утверждалось, что Сталин - отныне непререкаемый вождь Советского Союза - с чрезмерным доверием отнесся к договору с Гитлером. Основная причина, похоже, заключается не в этом. Маршал Жуков в своих воспоминаниях заявил, что никогда не слышал от Сталина ни одного суждения, которое бы подкрепляло подобное впечатление. Сталин был слишком недоверчив, чтобы без подозрений отнестись к любому партнеру на переговорах или дипломатическому документу, от кого бы он ни исходил. Причина, следовательно, более глубокая. Нацистская агрессия явила собой крах всей сталинской политики, нашедшей выражение в пакте о ненападении с Германией, крах того непрочного заграждения, которое эта политика возвела ради защиты СССР.

Бедствие вырисовывалось не в один день. Оно подготавливалось постепенно, хотя и стремительно нараставшими темпами. Вначале заключение пакта воспринималось как успех, по крайней мере в том, что касалось государственных интересов СССР. Стране в последний момент удалось уберечься от пожара, охватившего Европу, и в то же время урегулировать конфликт с Японией на своих дальневосточных рубежах. Главные капиталистические державы Европы не объединились против Советского Союза, как того опасались в Москве. Напротив, /7/ теперь они были втянуты в военное противоборство, обещавшее быть изнурительным для обеих сторон. Быстрый распад польского государства и соглашение с Берлином позволили СССР с легкостью вернуть себе территории, вырванные у него Польшей в 1921 г., восстановить свое вооруженное присутствие в маленьких сопредельных Прибалтийских государствах. Вслед за пактом о ненападении, заключенным с Германией в августе 1939 г., месяц спустя был подписан договор о дружбе и границах. Это не помешало СССР провозгласить себя нейтральным в войне. И нейтралитет этот был подлинным[I], хотя отношения Советского Союза с Германией и стали лучше, чем его отношения с Францией и Англией (Молотов, тогда глава правительства, не преминул отметить это в своих выступлениях).

Первым тревожным сигналом явилась война с Финляндией. Итоги этой войны, плохо продуманной как с политической, так и с военной точки зрения, были отрицательными для СССР. Оценка эта не относится к советским требованиям, умеренным и в тот период вполне понятным, и не преследует цели оправдать финских руководителей, поведение которых не отличалось осмотрительностью. После трех месяцев отнюдь не блистательных военных операций (декабрь 1939 г. - февраль 1940 г.) СССР заключил мир, удовольствовавшись скромными территориальными уступками со стороны Финляндии: несколько военных баз и перенос границы на Карельском перешейке. Они будут затем утрачены в первые же недели после начала нацистской агрессии.

Высокой, однако, оказалась политическая цена этих достижений. В Финляндии поражение оставило в душах людей осадок озлобления и вызвало подъем реваншистских настроений, что усилило поддержку среди масс наиболее антисоветских групп в правящих кругах. В остальном мире финская война послужила предлогом для гигантской антисоветской кампании. Исключение СССР из умирающей Лиги Наций - лишь один из незначительных эпизодов этой кампании. Во Франции и Англии, несмотря на продолжавшиеся военные действия против Германии, правительства и генеральные штабы обсуждали планы посылки экспедиционного корпуса на помощь финнам, а также нападения на СССР с юга, в частности бомбардировки нефтяных промыслов Баку. Конечно, подобные планы свидетельствовали в первую очередь о неразумности правителей этих двух стран; на их поведение /8/ продолжали воздействовать те тенденции, которые привели их в 1938 г. к мюнхенской капитуляции перед Гитлером. Но то было небольшим утешением для руководителей СССР: вновь возникла угроза создания единого фронта капиталистических держав - того фронта, образования которого с таким трудом удалось не допустить. Германия, связанная пактом о ненападении с СССР и войной на Западе, осталась в стороне от этих планов. На сторону финнов встали, однако, Соединенные Штаты и фашистская Италия, союзница Гитлера. Все это происходило в тот момент, когда три главных участника войны в Европе проводили взаимный зондаж с целью заключения мира. Если бы не завершилась война с Финляндией - не известно, удалось ли бы предотвратить образование широкой антисоветской коалиции.

Поздно было, однако, исправлять другое зло, причиненное этой войной. Действия СССР оставили у всех опасное впечатление его военной слабости. Сталин понял это. Стремясь исправить положение, он приступил к перемещениям деятелей на высших ступенях руководства вооруженными силами. Ворошилов уступил место наркома обороны Тимошенко. Сталин сместил даже начальника Генерального штаба маршала Шапошникова, выходца из старой, дореволюционной армии, хотя тот не нес ответственности за финскую кампанию (он предложил другой оперативный план). Сталин обосновал свое решение необходимостью показать всему миру, что Москва извлекает из происшедшего необходимые уроки. Но было уже поздно.

I. Россия накануне революции
Ограниченность развития капитализма, 15 - Классовая структура, 19 - Узел противоречий эпохи 23.

Книга вторая. ГОДЫ НЭПА

I. Тяжелый кризис 1921 г.
Мятежи от Тамбова до Кронштадта, 153 - Борьба между большевиками, 156 - X съезд, 159 - Голод, 161 - Переход к новой экономической политике, 164 - Трудные поиски «законности» , 167.

II. Образование СССР
Война в нерусских районах России, 172 - Центробежные тенденции и объединительные импульсы, 178 - Столкновение между Лениным и Сталиным, 181 - Образование Союза , 184.

III. Капиталистическое окружение
Генуя и Рапалло, 190 - Между Европой и Азией, 194 - Единый фронт рабочих, 197 - Идейное влияние, 200 - Полоса дипломатических признаний , 202.

IV. Завещание Ленина
Цезаризм, 205 - Последние ленинские размышления, 207 - Ответ XII съезда, 213 - Драма Троцкого, 215 - Дискуссия о «новом курсе», 217 - Смерть Ленина , 222.

V. Экономика: подъем и проблемы развития
Восстановление производительных сил, 224 - Денежная реформа, 225 - Уравнивание в деревне, 228 - Нэпман, 234 - Преображенский и Бухарин, 235 - Подступы к планированию , 238.

VI. Великое выдвижение
Ленинский призыв, 242 - Выдвижение, 244 - Интеллигенция, 246 - Политические конфликты, 251 - Зачатки плюрализма, 254 - Административная реформа , 256.

VII. Сталин: возвышение, взгляды и социализм в одной стране
Генеральный секретарь, 258 - «Орден меченосцев» и «приводные ремни», 261 - Расхождение с Лениным, 264 - Изолированная Россия будет примером, 268 - Отзвук в аппаратах , 271.

VIII. Распад «старой гвардии»
Политбюро после Ленина, 275 - Военная реформа, 276 - «Уроки Октября», 277 - Новая оппозиция, 279 - Блок Троцкого - Зиновьева - Каменева, 284 - Поражение в Китае, 287 - Оппозиция под запретом , 291.

Книга третья. ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ И КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ

I. Битва Бухарина
Кризис заготовок зерна, 296 - Бухаринские концепции, 299 - Самокритика, 302 - Борьба внутри аппарата, 304 - Сталинская фракция, 307 - Изгнание Троцкого. Поражение правых , 309.

II. Призрак войны
Тревожный 1927-й, 312 - Потребности обороны, 317 - «Третий период» Коминтерна, 318 - Мировой экономический кризис, 323 - Угроза на границах: на востоке и на западе , 326.

III. 343.

IV. Крестьяне в колхозах
Напряженность в деревне, 347 - «Перелом» 1929 года, 349 - Ликвидация кулачества, 353 - Коллективизаторское неистовство, 355 - Новое наступление после передышки, 359 - Подорванное животноводство, 363 - Борьба против колхозов , 365.

V. Общество и классы в ходе «революции сверху»
Новые рабочие, 367 - Выкачивание соков из деревни, 369 - Тяготы индустриализации, 374 - Засилье централизма, 375 - Распространение образования , 380.

VI. Политическая борьба «в верхах» и «на местах»
Рост и изменение партии, 384 - Сталинский цезаризм, 385 - Столкновение со специалистами, 388 - Механизм репрессий, 391 - Сила и слабость бухаринцев, 393 - Нарушенное единство большинства , 397.

VII. Попытка поворота: (1) самый критический год
Тревожные итоги, 401 - Январский Пленум 1933 г., 402 - Военные методы в деревне, 408 - Молотов и Каганович, 410 - США признают СССР , 413.

VIII. Попытка поворота: (2) сталинские секретари
XVII съезд, 415 - Киров, 419 - Сталин указывает новых противников, 423 - Съезд писателей, 425 - Проблеск ослабления напряженности, 428.

Книга четвертая. ЛИЧНАЯ ВЛАСТЬ

I. Коллективная безопасность и народные фронты
Димитров в Москве, 433 - Сближение с Францией и Англией, 436 - VII конгресс Коминтерна, 438 - Война в Испании, 443 - Отречения Лондона и Парижа 447.

II. От убийства Кирова к Конституции 1936 г.
Ответственность Сталина, 450 - Проекты реформ, 453 - Культ личности, 456 - Чистка партии, 458 - Процесс Зиновьева - Каменева, 461 - Провозглашение социализма, 463.

III. Крупная промышленность и стахановцы
Индустриализация удается, 469 - Значение индустриализации для общества, 473 - Рабочие и новая техника, 475 - Советская торговля, 478 - Организация народного хозяйства, 481 - Рост оборонной мощи, 482.

IV. Компромисс в деревне
Колхозный съезд и колхозный Устав, 485 - Облик колхоза, 488 - Отставание сельского хозяйства, 490 - Застой в сельскохозяйственном производстве, 492 - Дань села, 494 - Крестьянин, его огород и двор, 496.

V. Массовый террор против партии
Последнее сопротивление, 502 - Трагический пленум 1937 г., 504 - Разгул репрессий, 508 - Истребление военных, 510 - Исчезают старые большевики, 512 - Процесс Бухарина, 516-Почему Сталину это удалось, 518.

VI. Сталинизм
Вождь и народ, 521 - Новая интеллигенция, 522 - Сталинские кадры, 524 - Возобновление приема в партию, 527 - «Краткий курс» истории ВКП(б), 530 - Идеологическая ортодоксия, 534 - Тезисы Сталина о государстве, 536

VII. Между Мюнхеном и войной
Англо-французское соглашение с Гитлером, 540 - Ответ Москвы на XVIII съезде, 543 - Трехсторонние переговоры, 546 - Советско-германский пакт, 551 - Кризис Коминтерна, 555.

VIII. Навстречу испытанию

Аннексии и война с Финляндией, 558 - Наперегонки со временем, 561.

Примечания

Указатель имен

Giuseppe Boffa
STORIA
DELLUNIONE
SOVIETICA

Джузеппе Боффа
ИСТОРИЯ
СОВЕТСКОГО
СОЮЗА

В двух томах

Arnoldo Mondadori Editore

«Международные отношения» Москва 1990

© Боффа Дж. (Boffa G.), правообладатели, 2015

© Перевод с итальянского И. Б. Левина, С. К. Дубинина и др., 2015

© ООО «ТД Алгоритм», 2015

Следует объяснить, как и почему я написал эту книгу. Я довольно долго жил в Советском Союзе. Первый раз я приехал сюда 28 декабря 1953 г. Сталин умер всего несколько месяцев назад. Прошло меньше месяца с того дня, как было объявлено о расстреле Берии. В СССР я приехал одолеваемый безмерным любопытством, неотделимым, разумеется, от политического пристрастия.

С первых же месяцев моего московского житья я был поражен тем, насколько плохо мы, иностранцы, пребывающие в СССР, подготовлены для понимания событий, происходящих в стране. И это даже не зависело от политической ориентации, которой придерживался каждый из нас: мы все оказывались равным образом безоружными, безотносительно к тому, кто на какую сторону становился в годы холодной войны. Вопреки собственным намерениям и критической настроенности, в большей или меньшей степени отличавшей каждого, все мы, как оказалось, питались скорее стереотипами, нежели подлинным знанием. Эти стереотипы могли быть очернительского или восхвалительного толка (поскольку они поддерживались пропагандой с двух противоположных сторон), но при соприкосновении с фактами они оказывались равным образом абстрактными, далекими от подлинной действительности. Нам приходилось, следовательно, самим приниматься за труд первооткрывательства, и вот здесь-то знакомство с историей могло бы помочь делу. Но раздобыть информацию было непросто.

К середине 50-х годов состояние исторической науки в СССР было довольно обескураживающим, что, впрочем, широко признавалось уже в ту пору и о чем официально заявлялось как на самом XX съезде, так и после него. Сам ход этого съезда и созданная им в стране политическая атмосфера усиливали мое желание узнать возможно больше о событиях недавнего прошлого. При отсутствии работ, способных удовлетворить мою любознательность, мне не оставалось, однако, ничего иного, как прибегнуть к тому, что на профессиональном языке историков именуется устной традицией, то есть к рассказам людей, которые эти события пережили и наконец решились правдиво поведать об этом своем личном опыте. Так началась моя, если так можно выразиться, кустарная работа по исследованию советской истории.

Последующий ход дел в СССР лишь все больше побуждал меня стремиться к тому, чтобы сочетать профессиональный журналистский труд со все более серьезной исследовательской работой историка. Когда я вернулся в Москву на второй период, то сделал это главным образом для того, чтобы посвятить себя этой второй цели: более систематическому разысканию необходимых источников, устранению по мере возможности пробелов в документации и более интенсивным контактам с теми советскими историками, которые пользовались моим наибольшим уважением. И хотя эти усилия, уже тогда стоившие мне немалого напряжения, забирали массу времени и энергии, я не думал – ни тогда, ни еще несколько лет спустя, – что примусь за систематическое написание истории Советского Союза. Я был убежден: советские историки справятся с этой задачей куда лучше, чем я. Лишь к концу 60-х годов, когда я вынужден был констатировать, что в брежневском СССР политическая и идеологическая атмосфера вновь сделалась малоблагоприятной для опубликования правдивой истории советского периода, я набрался решимости самому взяться за написание того труда, который теперь предлагаю вниманию читателя.

Я полагал – и это было для меня главным стимулом, – что такого рода книга необходима итальянскому читателю, особенно молодому, имеющему весьма туманные представления об этой истории и справедливо желающему знать о ней больше. Я принялся за работу, отдавая себе отчет в тех трудностях, с которыми встречусь. Обширность и сложность темы сами по себе внушали ужас. К тому же я знал, насколько полны пробелов те источники, которыми я мог располагать, ведь большая часть их оставалась запертой в архивах, куда даже советские исследователи не имели доступа, а уж мне и подавно путь был закрыт. Но я был убежден, что архивы эти все равно откроются еще не скоро. Если я стану ждать, когда они поступят в распоряжение ученых, то, скорее всего, никогда не смогу выполнить поставленную перед собой задачу. Я решил поэтому, что как бы то ни было, но попытку эту следует предпринять, используя все те источники, которые удалось собрать мне лично, а также те, которые, по моим сведениям, имелись в разных странах мира. Пусть то будет первая попытка. Позже другие напишут лучше меня.

Именно потому, что я отдаю себе отчет в том, насколько ограниченным был исследовательский инструментарий, которым я мог располагать, я не претендую, чтобы эту работу рассматривали как исчерпывающую. Все мы, те, кто издалека пытается объективно исследовать историю СССР, знаем, что плоды наших стараний по необходимости отмечены знаком временности, причем не только в том смысле, что всякое историческое исследование преходяще, но и в том, что нашим изысканиям суждено оказаться преодоленными в тот самый момент, когда свободный доступ к архивам позволит историкам – в первую очередь советским, но, хочу надеяться, также и представителям других стран – более обстоятельно ознакомиться с прошлым. Я не удивлюсь поэтому, если моя книга окажется предметом критики и оспариваний, особенно если они будут основываться на новых открытиях, неизданных документах, более полной информации. Именно такого типа дискуссии нам дольше всего недоставало, и в ней ощущается наибольшая нужда. Историческое исследование – как и любое другое научное изыскание – может от этого только выиграть. Мое сокровенное желание и сегодня состоит в том, чтобы эти страницы могли послужить отправным пунктом для дискуссий, которые бы продвинули всех в познании действительности. Если это окажется возможным, я буду считать это подлинной наградой за свой труд.

Восстановление производительных сил

После хаоса революционных лет, после разрухи, вызванной Первой мировой и гражданской войнами, подъем экономики в Советской России начался в 1922 г. Нэп возродил определенное товарообращение. Подъем пошел быстро и обнадеживающе, хотя не раз небо над советской экономикой затягивало тучами и наступали критические моменты.

Выпуск продукции тяжелой индустрии, не превышавший и 13 % довоенного объема (1913), в 1924 г. достиг 50 % этого уровня и превзошел его в 1927 г. Годами наиболее интенсивного роста были 1923 г., а затем 1925 и 1926 гг. Оживление происходило и на железнодорожном транспорте, почти парализованном в 1920–1921 гг. В 1927 г. людей и грузов перевозилось больше, чем до войны. Темпы промышленного роста были различными в разных отраслях. В легкой промышленности они были выше, чем в тяжелой; в производстве энергии и добыче топлива, нехватка которого как раз и грозила парализовать страну, дело шло более споро, нежели в выплавке металла (металлургическая промышленность вышла на довоенные показатели лишь в 1929 г.). Подъем был обусловлен сперва просто необходимостью привести в движение остановившийся было механизм народного хозяйства, а затем запросами рынка – по преимуществу крестьянского, – на котором ощущалась нехватка самых элементарных товаров.

Восстановление промышленности повлекло за собой возрождение рабочего класса. В августе 1922 г. его численность едва превышала миллион человек. Деклассирование городского пролетариата было тем социальным явлением, которое более всего ослабляло основы нового строя. Теперь в городах наступало оживление. К концу 1927 г. число рабочих, занятых в крупной промышленности, вновь достигло 2,5 млн.; советские исследователи считают, что с учетом утраченных территорий этот показатель равноценен довоенному. Наибольший рост наблюдался в 1925 и 1926 гг.

В 1927 г. довоенного уровня достигла также зарплата, хотя между различными отраслями существовали довольно значительные перепады. В первое время рост зарплаты превышал рост производительности труда, что вызывало тревогу в 1924 г. Сам по себе, однако, такой процесс был неизбежен, так как оплату труда, упавшую до трагически низкого уровня во время военного коммунизма, необходимо было повысить хотя бы до минимальных размеров, дающих возможность просуществовать. Впрочем, с переходом к нэпу зарплата пережила немало превратностей: вначале – когда была резко сокращена, а потом и вовсе упразднена натуральная оплата, и позже – когда скудные запасы ликвидных средств у предприятий привели в 1923 г. к большим задержкам в выдаче зарплаты. На первых порах оживление работы предприятий было делом рук рабочих, уже трудившихся на заводах до войны (70 %); остальные зачастую были их детьми. На этой первой стадии приток новых сил был незначительным: более ощутимым он стал лишь в 1925–1926 гг.

Первым признаком выхода из кризиса был хороший урожай 1922 г. Сельское хозяйство пострадало от войны сравнительно меньше, чем промышленность. И все же его продукция в 1921 г. составляла в стоимостном выражении лишь чуть больше половины продукции 1913 г.: 60 % по советским статистическим данным. Подъем сельского хозяйства вначале шел быстрее, чем в промышленности. В 1922 г. было засеяно лишь 77,7 млн. га против 105 млн. в 1913 г., но уже в 1925 г. для возделывания была отвоевана почти вся пустовавшая земля. Наиболее интенсивное восстановление утраченного происходило в 1923 г. К наилучшим годам в сельском хозяйстве относились также 1925 и 1926 гг. Набирало силу возделывание технических культур, сильнее всего пострадавшее от гражданской войны и раздела земли (сбор хлопка в Средней Азии и сахарной свеклы на Украине упал соответственно до 6 и 4 % по равнению с 1913 г.).

Что касается животноводства, менее пострадавшего, но и менее развитого до революции, то оно уже в 1925 г. достигло довоенного уровня. Исключение составляло только коневодство. В целом сельское хозяйство в 1927 г. производило больше продукции, чем до войны.

Денежная реформа

В результате хозяйственного подъема, достигнутого без займов, без какой бы то ни было помощи из-за границы, жизнедеятельность страны полностью восстановилась, хотя, по мнению многих иностранных экспертов, она не способна была стать на ноги. То был знак необыкновенной живучести общества, прошедшего жестокие испытания революции и гражданской войны, и способности новой власти к упрочению своих основ. Тем не менее тут-то и начинались подлинные проблемы.

Дело в том, что выход из кризиса не был таким уж гладким. В 1923 г., когда подъем только-только начал набирать силу, более быстрое восстановление на селе в сочетании с медленно преодолеваемой дезорганизацией рынка привело к падению цен на сельскохозяйственную продукцию при одновременном резком повышении цен на промышленные товары. То был «кризис ножниц цен», как его стали называть по знаменитой диаграмме, которую Троцкий, первый заговоривший об этом явлении, показал делегатам XII съезда РКП(б).

К осени кризис приобрел такие масштабы, что угрожал парализовать товарообмен между городом и деревней, а следовательно, подорвать едва начавшееся восстановление и вызвать неизбежную депрессию. Причины его были, конечно, более сложными, чем те, на которые указывали критики из оппозиции, сводившие все к отставанию промышленности и отсутствию плана. Анализ его причин явился, таким образом, исходным пунктом диспута между противостоящими тенденциями в экономической теории – диспута, получившего развитие в последующие годы.

Между тем уже в 1924 г. напомнил о себе второй отрицательный фактор. Новая серьезная засуха обрушилась на зерносеющие районы юга и юго-восточной части Европейской России, которые еще не полностью оправились от трагических последствий недорода 1921 г. Тем самым обнаружилась непрочность подъема сельского хозяйства. Последствия на этот раз были не столь катастрофическими, и все же они ощущались еще и три года спустя.

В эти годы была осуществлена денежная реформа. Тщательно продуманная, она была терпеливо и заблаговременно подготовлена постепенным введением в обращение в 1923 г. новой денежной единицы с золотым обеспечением – червонца. В первом квартале 1924 г. был произведен обмен старых обесцененных денег, находившихся в обращении, на новые банкноты и монеты новой чеканки, также обеспеченные золотом и потому стабильные. Обмен производился из расчета один новый рубль на каждые 50 тыс. «совзнаков», каждый из которых, в свою очередь, равнялся миллиону рублей времен гражданской войны. Реформа была представлена стране как «поворотный пункт… экономического и политического развития». Она явилась актом огромной важности, ибо служила показателем большей степени овладения механизмами экономики, наконец достигнутой правительством. Продолжением реформы стала финансовая политика, которую историки называют «ортодоксальной»: сбалансированный бюджет, опирающийся на гарантированные доходы и твердые налоговые поступления; осторожная политика расходов и капиталовложений, активный внешнеторговый баланс. Троцкий критиковал эту политику как «диктатуру наркомфина», то есть Сокольникова и его экспертов: слишком осторожную, чтобы обеспечить достаточно быстрое развитие промышленности (именно в этом смысле он противопоставлял ей требование «диктатуры промышленности»)1.

Проведенная как раз в то время, которое совпало с первой полосой дипломатических признаний Советского государства, денежная реформа возродила надежды на широкое экономическое сотрудничество с капиталистическими державами Запада. Более обильные урожаи вновь приоткрыли перспективу возобновления вывоза хлеба, который играл столь важную роль для экономики царской России. Был такой период в 1923–1924 гг., когда все или почти все руководители РКП(б), независимо от принадлежности к большинству или оппозиции, были убеждены в абсолютной необходимости иностранных кредитов для развития страны. Лучше всех это убеждение выразил Красин в своем выступлении на XII съезде партии. Но займы, за некоторыми ничтожными исключениями, так и не поступили. Многие надежды развеялись как дым. 1925 г. – год максимального развития концессий. Были заключены наиболее крупные контракты на разработку минеральных ресурсов: добычу марганца в Грузии – с американцем Гарриманом и освоение обширных золотоносных площадей в Сибири – с английской компанией «Лена голдфилдс». В 1926 г. было зарегистрировано наибольшее число действующих соглашений с иностранными фирмами – 113. Из них лишь 31 – в промышленности. Их удельный вес в советской экономике, хотя его и нельзя назвать нулевым, был все же предельно мал: эти предприятия не выпускали и одного процента совокупной промышленной продукции. Наконец, объем внешней торговли достиг только 40 % довоенного. С одной стороны, ощущалась нехватка товарного зерна, с другой – политические преграды мешали более широкому развитию товарообмена с заграницей. Во многих странах советские товары еще рассматривались как своего рода краденое добро, отнятое у прежних законных владельцев и потому подпадающее под многообразные юридические санкции.

Сколь ни блестящи были успехи в экономике, ее подъем ограничивался жесткими пределами. Достигнуть довоенного уровня было нелегко, но и это означало новое столкновение с отсталостью вчерашней России, сейчас уже изолированной и окруженной враждебным ей миром. Мало того, наиболее могущественные и богатые капиталистические державы вновь начинали укрепляться (эта тема – так называемой «относительной стабилизации» капитализма – в середине 20-х гг. служила предметом ожесточенных споров в Коминтерне и среди русских коммунистов). Американские экономисты подсчитали, что национальный доход на душу населения к концу 20-х гг. составлял в СССР менее 19 % американского.

Жизнеспособность страны находила выражение в бурном демографическом росте. В 1926 г. численность населения увеличилась до 147 млн. человек, на 13 млн. больше, чем в 1923 г., что означало неслыханные темпы среднегодового прироста – более 2 %. Как и до революции, лишь 18 % жило в городах, а 82 % – в деревне. Уже заметна была, однако, тенденция к ускоренному росту городского населения: число жителей городов возрастало на 5 % в год. Деревня вновь страдала от перенаселенности: по подсчетам экономиста Струмилина, на селе имелся «излишек» порядка 8–9 млн. пар рабочих рук. Этот «излишек» начинал притекать в города, обостряя проблему безработицы до тревожных размеров. В 1923 г. число безработных превысило миллион человек, а в 1927–1929 гг. переваливало за полуторамиллионную отметку; особенно сильна была безработица среди молодежи. В 1924 г. она послужила источником опасных политических брожений.

Восстановление производства и стабильность денежной единицы были оплачены дорогой ценой: экономией даже на самом существенном. В стране, где культура рассматривалась как первая национальная необходимость, приходилось урезывать даже расходы на школу. По-прежнему тяжким оставалось положение с беспризорными: миллионы детей, брошенных на произвол судьбы, являли собой печальное зрелище. В то же время была восстановлена государственная монополия на водку – немаловажная статья дохода в государственном бюджете, в прошлом осуждавшаяся революционерами как «аморальная». Правда, таким путем надеялись организовать более эффективную борьбу с частным производством алкоголя – губительным самогоном. На практике же пьянство разрасталось.

В подобных условиях коммунисты, стоявшие у власти, не могли удовлетвориться только восстановлением страны. Вся их деятельность велась, разумеется, не во имя простого возврата к производственным уровням довоенной и дореволюционной России; оправдать эту деятельность могла лишь куда более высокая цель – социализм.

Уравнивание в деревне

Несмотря на возрождение рабочего класса, Россия оставалась крестьянской страной. Сельское население насчитывало почти 121 млн. человек и было рассеяно по 613 587 населенным пунктам, размеры которых варьировались в чрезвычайно широких пределах. Это могли быть крошечные селения всего из нескольких изб с десятком-другим жителей (распространены они были преимущественно в лесных и болотистых районах северо-запада), а могли быть и крупные поселки или казацкие станицы на сельскохозяйственном юге, в степях или Сибири, с населением до нескольких тысяч человек.

Русская деревня и после революции отличалась огромным разнообразием местных условий; да иначе и быть не могло в стране, которая в силу своей протяженности охватывала самые различные с географической точки зрения районы, районы со своими историческими особенностями и традициями. Это обстоятельство следует постоянно иметь в виду, в частности, чтобы понять события, которые последовали позже. Всякое описание деревни «вообще» страдало бы, таким образом, условностью. Имелись вместе с тем некоторые черты, общие для деревни на всем бескрайнем протяжении СССР. Одной из них – и, конечно, главной – продолжала оставаться техническая и культурная отсталость. Орудия труда были самые примитивные. В 1924 г. еще около половины хозяйств пахало сохой, а не плугом. Правда, в последующие годы распространение плугов и других металлических орудий труда пошло очень быстро. Однако в подавляющем большинстве случаев крестьяне продолжали сеять вручную, жать хлеб серпом и молотить его цепами. Машин, даже самых простых, было крайне мало. В земледелии господствовала трехпольная система, при которой один из участков оставался под парами раз в три года. Преимущественно ручной сельский труд был малопродуктивен. Если взять за основу расчета тот факт, что земледелием занимались примерно 72 млн. человек (включая подростков), то получается, что в целом по стране каждый крестьянин кормил, помимо себя самого, лишь еще одного своего соотечественника.

Разумеется, не все крестьяне были одинаковы. Однако произведенное революцией великое уравнивание оставалось характерной чертой русской деревни на протяжении всех 20-х гг. Следствием этого явилось одно поразительное явление – возрождение старой общины, к уничтожению которой вел до революции капитализм. Мы знаем, что община не исчезла и после сокрушительного удара, нанесенного ей реформами Столыпина. Великий земельный передел 1917–1920 гг. вдохнул в нее новую жизнь. Земельный кодекс 1922 г. предоставил крестьянам право выбирать ту форму хозяйственного устройства, которую они предпочитают: индивидуальную, коллективную или общественную, то есть основанную как раз на общине. Именно общинное землепользование и стало абсолютно преобладающим: на его долю приходилось до 98–99 % всех крестьянских земель в Центральной и Южной России, несколько меньше, но также преобладающая часть – на Украине и в Сибири, то есть там, где и раньше действовали более сильные стимулы к разложению общины.

Община, которую советский кодекс называл «земельным обществом», представляла собой территориальную ассоциацию частных производителей-земледельцев, не лишенную своеобразного крестьянского демократизма. В общем пользовании находилась лишь часть земли: выгоны, пустоши, леса. Пашня же, составлявшая в среднем 70–80 % всей земельной площади, нарезалась посемейно – по дворам, причем каждая семья обрабатывала надел своими силами. Все общественные вопросы разрешались на собрании членов общины – сходе, который выбирал определенное руководство. По традиции в сходе должны были участвовать лишь главы семей. Советский же закон требовал, чтобы на сходе присутствовали все труженики, включая молодежь и женщин. Однако принцип этот, насколько можно судить по имеющимся в распоряжении исследователей данным о посещаемости сходов, далеко нельзя было считать утвердившимся на практике.

Это был, впрочем, не единственный пункт, по которому возникали трения между традиционными представлениями крестьянской общины и курсом новой советской политики. Начиная с 1922 г. законом были установлены сроки – как правило, девять лет – для периодического перераспределения земли, которое в предшествующий период гражданской войны производилось ежегодно. Сделано это было для того, чтобы не лишать крестьянина стимулов к проведению мелиоративных работ на своем наделе. Но и это установление выполнялось далеко не всегда. Причины, по которым это происходило, становятся более понятными, если обратить внимание на тот факт, что община в деревне обладала куда более реальной властью, нежели Совет. В стране имелось 319 тыс. сельских общин и только 73 584 сельских Совета, ибо сплошь и рядом распространение Советов не шло дальше административного уровня волости. Помимо этого, Совет, как правило, не располагал собственными источниками финансирования, в то время как община обеспечивала их себе путем самообложения, и не мог вмешиваться в вопросы землепользования.

Однако не стоит идеализировать общину. Ей был свойствен консерватизм, особенно в том, что касалось агротехнических методов (севооборота и т. д.); она тормозила всякую индивидуальную инициативу, глушила предприимчивость крестьян. С другой стороны, даже выражая тенденции к солидарности и коллективизму, община отнюдь не умаляла ни силы крестьянского индивидуализма, опиравшегося на прямую связь крестьянина с обрабатываемой землей, ни прочности патриархальных устоев, связанных с сохранением двора как первичной ячейки, в которой господствующим оставалось влияние старейшего главы семьи. Но с точки зрения производственной главным ее пороком оставалась по-прежнему чересполосица – нарезание земли лоскутами. Принцип, которым руководствовалась община, требовал, чтобы всем дворам были предоставлены равноценные наделы. На практике это означало, что каждый получал весь надел в виде множества маленьких участков (порой до 10–20, а то и до 40–50 в зависимости от района), зачастую отстоящих друг от друга на большом расстоянии. Затраты времени и труда в результате резко возрастали, а это отрицательно сказывалось на производительности.

С восстановлением экономики и оживлением рыночных отношений в деревне снова начал развиваться медленный процесс социального расслоения. Определение его точных масштабов – задача наитруднейшая. Источники того времени, как правило, не являются достоверными с точки зрения точности именно потому, что вопрос об определении масштабов явления и составлял предмет острейших разногласий, питавших политическую борьбу, развернувшуюся в те годы в рядах коммунистов. Оппозиция кричала об опасности возрождения сельского капитализма, явно преувеличивая размеры явления. Большинство в свою очередь невольно стремилось к его преуменьшению. Позже картина протекавших процессов была искажена с целью оправдания сталинских методов коллективизации. Но задача затруднена не только искажениями по политическим мотивам.

Советские историки неизменно придерживались ленинской классификации социального состава деревни, по которой крестьянство подразделялось на бедняков, середняков и богатых, или кулаков. Однако сам Ленин, исходя из констатации происшедшего уравнивания, в последние годы уже не прибегал к этой классификации. Ее восстановили его преемники. Между тем в послереволюционной деревне установить классовые различия между теми или другими слоями крестьян было крайне трудно: критерии менялись от района к району. Имелось около 25 млн. первичных производственных единиц, дворов, состоявших в среднем из 5 человек. Получалось, что у одних земли больше, чем у других: как считают, около 350 тыс. семей засевали участки размером больше 16 га, а 3,3 млн. семей – меньше 1 га. Но первые жили преимущественно на юге или в степных восточных районах, где земли было вдоволь. Сопоставления эти, следовательно, мало о чем говорят. Куда более важным различительным критерием служила собственность на средства производства. Поскольку единственным существовавшим тягловым средством было животное, владение лошадью становилось решающим условием (к концу 20-х гг. конское поголовье в СССР составляло около 35 млн.). Те, у кого лошади не было, брали ее взаймы и, как правило, на очень тяжелых условиях. С 1922 по 1927 г. процент безлошадных крестьян в РСФСР сократился с 37,1 до 28,3 %.

Когда более богатый крестьянин давал более бедному в долг семена или что-нибудь из орудий труда, то взамен он требовал отработку долга либо часть урожая. Другим различительным признаком являлась способность арендовать землю или нанимать работников; но и тот, и другой критерий могут ввести в заблуждение, поскольку речь идет об операциях, к которым прибегал – пускай даже в меньшей мере, чем другие, – также середняк и даже бедняк. Все это свидетельствует о том, что общественная жизнь в деревне отнюдь не походила на идиллию. Однако рудиментарный характер этих явлений – которые к тому же сами крестьяне склонны были считать обычными, если не просто естественными, – говорит о том, насколько трудно в этом случае установить собственно классовые различия между теми или другими слоями крестьян.

Не все крестьяне – особенно в некоторых губерниях – состояли в общине. Некоторые выходили из нее, чтобы стать полностью независимыми: их наделы назывались хуторами или отрубами, смотря по тому, прилегали ли они к жилью или находились вдали от него. Среди таких хозяев кулаков было больше. Как правило, это были более предприимчивые и зажиточные крестьяне. Продуктивность их хозяйств, насколько можно судить по скудным данным тех лет, была более высокой. Но они не меняли общей картины села. Точно так же не меняли ее сохранившиеся зародыши коллективного земледелия – колхозы и совхозы. Число последних уменьшалось вплоть до 1925 г., а затем немного увеличилось в течение двух последующих лет. В 1927 г. существовало 4987 государственных хозяйств с 3,5 млн. га пашни и 600 тыс. работников, включая не только постоянных, но и сезонных. Им недоставало, однако, опытных руководителей, они сталкивались с серьезными организационными трудностями и в подавляющем большинстве своем были убыточными. Колхозов было больше (14 832 в 1927 г.), но они были мелкими и состояли почти исключительно из бедняков. Всего ими было охвачено менее 200 тыс. дворов, то есть меньше 1 %. Зачастую они подчинялись общине, и их коллективный характер ограничивался лишь совместной обработкой земли, а все остальное оставалось индивидуальным. В целом годы нэпа, по крайней мере его первая фаза, представляли собой период кризиса коллективного хозяйствования в деревне. Распространение, напротив, получило кооперативное движение, которое с 1924 г. под воздействием последних ленинских статей весьма активно стимулировалось Советским правительством.

Нарисованная картина отражает положение русских, украинских, белорусских крестьян или крестьян других национальных групп, живших в европейской части страны. Она не отражает, однако, положения тех 15–18 млн. нерусских крестьян, которые проживали в восточных республиках, особенно в таких почти целиком сельскохозяйственных зонах, как Средняя Азия и Казахстан (не говоря уже о народностях, рассеянных по просторам Крайнего Севера и насчитывавших около 250 тыс. человек). Здесь также революция прошла через превратности гражданской войны, но она не привела к ломке социальных отношений среди сельского населения. Аграрные реформы не затронули эти районы. Здесь, по определению советских исследователей, сохранился феодально-патриархальный уклад: скорее феодальный, чем патриархальный в Узбекистане, где оазисное земледелие представляло собой главный вид деятельности, а широкое внедрение хлопководства уже создало первые предпосылки для капиталистических связей с русским рынком; скорее патриархальный, чем феодальный в Казахстане, Киргизии, Туркмении, среди бурят и монголов, где население занималось кочевым или полукочевым скотоводством.

Хотя старая крестьянская община у узбеков сохранила свое значение, особенно в вопросах распределения воды по ирригационным системам, существовали весьма сильные различия в имущественном положении традиционных вождей, располагавших большими земельными угодьями, и огромным большинством дехкан, бедных крестьян, у которых было совсем мало земли. У кочевников или полукочевых народностей основным социальным ядром за отсутствием традиционной деревни служил аул, образованный одной большой патриархальной семьей или семейными группами. Советов здесь практически не существовало. Господствовали патриархальные и племенные институты и обычаи. Однако различия с точки зрения обладания скотом – будь то верблюды, лошади, овцы, свиньи или другие животные – были весьма значительны.

I. Россия накануне революции
Ограниченность развития капитализма, 15 - Классовая структура, 19 - Узел противоречий эпохи 23.

II. Ленин и большевизм
Связь с народничеством, 27 - Партия как авангард, 30 - Анализ империализма 35.

III. 1917 год: Февраль и Октябрь
Буржуазия и Советы, 38 - «Апрельские тезисы», 42 - Керенский и Корнилов, 46 - Сторонники и противники пролетарского восстания, 48 - Победа большевиков в Петрограде 50.

IV. Советы и власть
Октябрьские декреты, 52 - Борьба за пределами столиц, 54 - Союз с левыми эсерами, 58 - Разгон Учредительного собрания, 60 - Первая Конституция 64.

V. Земля и фабрики
Аграрная революция, 68.- Рабочий контроль, 70 - Государственный капитализм и национализация, 73 - Война за хлеб 77.

VI. Революционный остров
Право на самоопределение, 79 - Брест-Литовск и развал армии, 82 - Дебаты о мире, 83 - Федеративная республика, 86 - Рождение новой дипломатии, 88 - Разрыв с левыми эсерами 90.

VII. Красная армия и белые генералы
Гражданская война, 92 - Террор и военные сражения, 94 - Троцкий и вооруженные силы, 97 - Банкротство «демократической контрреволюции», 100 - Крестьяне: солдаты или партизаны? 102.

VIII. Схватка с империализмом
Иностранная военная интервенция, 106 - Угроза расчленения страны, 110 - Третий Интернационал, 112 - Война с Польшей, 117 - Революция и остальной мир, 119 - Отношения с Востоком 121.

IX. Военный коммунизм
Соглашения и конфликты с крестьянством, 123 - Распад рабочего класса, 127 - Милитаризация труда 131.

X. Партия
Большевики и другие партии, 136 - Политические силы трех лагерей, 137 - Демократический централизм, 141 - Военно-пролетарская диктатура, 145 - Победа Ленина и порожденные ею противоречия 147.

Книга вторая. ГОДЫ НЭПА

I. Тяжелый кризис 1921 г.
Мятежи от Тамбова до Кронштадта, 153 - Борьба между большевиками, 156 - X съезд, 159 - Голод, 161 - Переход к новой экономической политике, 164 - Трудные поиски «законности», 167.

II. Образование СССР
Война в нерусских районах России, 172 - Центробежные тенденции и объединительные импульсы, 178 - Столкновение между Лениным и Сталиным, 181 - Образование Союза, 184.

III. Капиталистическое окружение
Генуя и Рапалло, 190 - Между Европой и Азией, 194 - Единый фронт рабочих, 197 - Идейное влияние, 200 - Полоса дипломатических признаний, 202.

IV. Завещание Ленина
Цезаризм, 205 - Последние ленинские размышления, 207 - Ответ XII съезда, 213 - Драма Троцкого, 215 - Дискуссия о «новом курсе», 217 - Смерть Ленина, 222.

V. Экономика: подъем и проблемы развития
Восстановление производительных сил, 224 - Денежная реформа, 225 - Уравнивание в деревне, 228 - Нэпман, 234 - Преображенский и Бухарин, 235 - Подступы к планированию, 238.

VI. Великое выдвижение
Ленинский призыв, 242 - Выдвижение, 244 - Интеллигенция, 246 - Политические конфликты, 251 - Зачатки плюрализма, 254 - Административная реформа, 256.

VII. Сталин: возвышение, взгляды и социализм в одной стране
Генеральный секретарь, 258 - «Орден меченосцев» и «приводные ремни», 261 - Расхождение с Лениным, 264 - Изолированная Россия будет примером, 268 - Отзвук в аппаратах, 271.

VIII. Распад «старой гвардии»
Политбюро после Ленина, 275 - Военная реформа, 276 - «Уроки Октября», 277 - Новая оппозиция, 279 - Блок Троцкого - Зиновьева - Каменева, 284 - Поражение в Китае, 287 - Оппозиция под запретом, 291.

Книга третья. ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ И КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ

I. Битва Бухарина
Кризис заготовок зерна, 296 - Бухаринские концепции, 299 - Самокритика, 302 - Борьба внутри аппарата, 304 - Сталинская фракция, 307 - Изгнание Троцкого. Поражение правых, 309.

II. Призрак войны
Тревожный 1927-й, 312 - Потребности обороны, 317 - «Третий период» Коминтерна, 318 - Мировой экономический кризис, 323 - Угроза на границах: на востоке и на западе, 326.

III. Первый пятилетний план
Конец нэпа, 329 - Оптимальный вариант, 330 - Великие стройки, 333 - Скомканный план, 336 - Источники накопления, 339 - Успехи и диспропорции, 343.

IV. Крестьяне в колхозах
Напряженность в деревне, 347 - «Перелом» 1929 года, 349 - Ликвидация кулачества, 353 - Коллективизаторское неистовство, 355 - Новое наступление после передышки, 359 - Подорванное животноводство, 363 - Борьба против колхозов, 365.

V. Общество и классы в ходе «революции сверху»
Новые рабочие, 367 - Выкачивание соков из деревни, 369 - Тяготы индустриализации, 374 - Засилье централизма, 375 - Распространение образования, 380.

VI. Политическая борьба «в верхах» и «на местах»
Рост и изменение партии, 384 - Сталинский цезаризм, 385 - Столкновение со специалистами, 388 - Механизм репрессий, 391 - Сила и слабость бухаринцев, 393 - Нарушенное единство большинства, 397.

VII. Попытка поворота: (1) самый критический год
Тревожные итоги, 401 - Январский Пленум 1933 г., 402 - Военные методы в деревне, 408 - Молотов и Каганович, 410 - США признают СССР, 413.

VIII. Попытка поворота: (2) сталинские секретари
XVII съезд, 415 - Киров, 419 - Сталин указывает новых противников, 423 - Съезд писателей, 425 - Проблеск ослабления напряженности, 428.

Книга четвертая. ЛИЧНАЯ ВЛАСТЬ

I. Коллективная безопасность и народные фронты
Димитров в Москве, 433 - Сближение с Францией и Англией, 436 - VII конгресс Коминтерна, 438 - Война в Испании, 443 - Отречения Лондона и Парижа 447.

II. От убийства Кирова к Конституции 1936 г.
Ответственность Сталина, 450 - Проекты реформ, 453 - Культ личности, 456 - Чистка партии, 458 - Процесс Зиновьева - Каменева, 461 - Провозглашение социализма, 463.

III. Крупная промышленность и стахановцы
Индустриализация удается, 469 - Значение индустриализации для общества, 473 - Рабочие и новая техника, 475 - Советская торговля, 478 - Организация народного хозяйства, 481 - Рост оборонной мощи, 482.

IV. Компромисс в деревне
Колхозный съезд и колхозный Устав, 485 - Облик колхоза, 488 - Отставание сельского хозяйства, 490 - Застой в сельскохозяйственном производстве, 492 - Дань села, 494 - Крестьянин, его огород и двор, 496.

V. Массовый террор против партии
Последнее сопротивление, 502 - Трагический пленум 1937 г., 504 - Разгул репрессий, 508 - Истребление военных, 510 - Исчезают старые большевики, 512 - Процесс Бухарина, 516-Почему Сталину это удалось, 518.

VI. Сталинизм
Вождь и народ, 521 - Новая интеллигенция, 522 - Сталинские кадры, 524 - Возобновление приема в партию, 527 - «Краткий курс» истории ВКП(б), 530 - Идеологическая ортодоксия, 534 - Тезисы Сталина о государстве, 536

VII. Между Мюнхеном и войной
Англо-французское соглашение с Гитлером, 540 - Ответ Москвы на XVIII съезде, 543 - Трехсторонние переговоры, 546 - Советско-германский пакт, 551 - Кризис Коминтерна, 555.

VIII. Навстречу испытанию

Аннексии и война с Финляндией, 558 - Наперегонки со временем, 561.

Примечания

Указатель имен

Giuseppe Boffa
STORIA
DELLUNIONE
SOVIETICA

Джузеппе Боффа
ИСТОРИЯ
СОВЕТСКОГО
СОЮЗА

В двух томах

Arnoldo Mondadori Editore

«Международные отношения» Москва 1990

Революция и Россия: десятилетиями эти слова казались нерасторжимыми. Огромные массы людей испытывали на себе их влияние. У многих они вызывали ненависть. Что же представляла собой в первые годы нашего столетия Россия, которую знаменитый теоретик германской социал-демократии Карл Каутский в 1902 г. в своей работе «Славяне и революция» счел возможным назвать новым «революционным центром» мира1 и в которой всего тремя годами позже вспыхнула первая революция XX в.?
Занимая территорию в 22 млн. кв. км, охватывающую значительную часть Европы и Азии, Россия уже тогда была самым большим государством мира. В эпоху империй подобный геополитический рекорд затмевала лишь Великобритания с ее огромными колониальными владениями. Правда, в отличие от Британской империи, эта объединенная царской короной огромная часть Земли была единой территорией. Компактность территории не означала, однако, одинаковой плотности заселения. Накануне первой мировой войны 136 млн. человек примерно из 170 млн. размещались в европейской части страны. В подавляющем большинстве своем это были славяне. Собственно русские, или великороссы, составляли лишь 43 % всех жителей. Население страны состояло из весьма разных народов и этнических групп, находившихся на разных ступенях исторического развития: от поляков и финнов на западной оконечности империи, граничащей с индустриально более развитыми странами Европы, до тюркских народностей Средней Азии и монголоидных групп, если не племен, Восточной Сибири и Севера.
Разные уровни развития остро ощущались и в той обширной части страны, которая носила более выраженный славянский или даже чисто русский характер и которую зачастую принимали за нечто относительно цельное, однородное. Царскую империю раздирали социальные, экономические, политические, национальные, этнические и территориальные противоречия. Уже тогда она составляла важную часть мировой капиталистической экономики, занимая - в силу своей обширности - пятое место в списке главных держав. Было бы, следовательно, неверно рассматривать Россию в целом как слаборазвитую страну. Вместе с тем огромная хозяйственная и культурная отсталость отделяла ее от государств, стоявших в списке впереди нее.
15

К началу XX в. в России уже утвердился капитализм, но произошло это значительно позже и во многом иначе, чем в крупных странах Запада. В силу различных исторических и географических причин (начиная с отсталости, вызванной изнуряющей борьбой с татаро-монгольским вторжением, удаленности от главных морских путей сообщения и разбросанности далеко не однородного населения на огромной территории и кончая особенностями русского централизованного государства - засильем военно-аристократической верхушки, длительным существованием феодального права и ограниченностью реформы 1861 г., приведшей к освобождению крепостных крестьян) капитализм в России лишь в малой степени выступал в своей классической форме - форме свободной конкуренции. В основном же его развитие шло «сверху» путем властного вмешательства государства и при широком участии иностранного капитала. Его наибольший рост происходил в тот период, когда повсюду в мире капитализм превращался в империализм. В России он также приобрел многие империалистические черты, несмотря на продолжавшееся сосуществование с остатками предшествующих формаций - преимущественно феодальных или полуфеодальных, - которые не были им уничтожены, более того, с которыми он тесно переплелся.
На протяжении предыдущего полувека промышленное развитие России шло очень бурно, но, как и развитие всего мирового капиталистического хозяйства, сопровождалось циклическими колебаниями. Особенно стремительный рост наблюдался в 90-е гг. прошлого века и в пятилетие перед первой мировой войной. Между этими периодами пролегало время кризиса и застоя. Во втором из этих двух периодов отечественный капитал стал играть большую роль (на предыдущих этапах, как уже указывалось, главенствовало государство, предоставлявшее подряды на строительство железных дорог и военные заказы и проводившее протекционистскую политику), более крупными стали иностранные капиталовложения. Таким образом, после революции 1905 г. капиталистическое развитие России пошло более интенсивно. Однако русский капитализм сохранил при этом свои специфические особенности.
Начнем с того, что, несмотря на значительный экономический рост, Россия была не в состоянии наверстать отставание от главных держав Запада. Темпы роста были более высокими, особенно в некоторых отраслях тяжелой промышленности, например металлургии, но преобладающая часть оборудования по-прежнему ввозилась из-за границы. Транссибирская магистраль производила внушительное впечатление; это была самая длинная железная дорога в мире. Но в целом железнодорожная сеть России, особенно если учесть огромные расстояния и численность населения, была явно недостаточной. По промышленной мощи Россия занимала следующее за Францией место и шла впереди Японии, но в суммарной промышленной продукции главных держав - США, Великобритании, Герма-
16

нии Франции и России - доля ее производства составляла лишь 42%. Если же брать соотношение объема производства и численности населения^ то страна сразу же оказывалась далеко позади. Предпринятые недавно попытки дать общую оценку обстановки приводят к выводу, что отставание российской экономики от экономики большинства европейских стран скорее увеличивалось, чем сокращалось. «С конца XIX века, - говорится в одном исследовании, - Россия перемещается на последнее место среди стран» Европейского континента2. Она оставалась аграрно-индустриальной страной, где 70-75 % населения было занято в сельском хозяйстве, дававшем более половины национального дохода. Развитие промышленности повлекло за собой рост городов, но городское население составляло менее 16 % всей массы жителей.
Характерной особенностью российской промышленности была высокая концентрация, прежде всего территориальная концентрация. Три четверти заводов размещалось в шести регионах: Центрально-промышленном с центром в Москве, Северо-Западном с центром в Петербурге, Прибалтийском, в части Польши, между Варшавой и Лодзью, на юге (Донбасс) и, наконец, на Урале. Далее, российскую промышленность отличала самая высокая в мире технико-производственная концентрация: 54 % рабочих трудилось на предприятиях с числом занятых свыше 500, причем предприятия эти составляли лишь 5 % общего числа заводов и фабрик. Применение новейшей техники и систем организации производства, заимствованных за границей, способствовало дальнейшей концентрации. Тем резче был контраст с другими регионами, остававшимися исключительно сельскохозяйственными, а также с теми 150 тыс. мелких предприятий, где было занято лишь по нескольку рабочих, а технико-производственный уровень оставался крайне низким.
Важные позиции в российской экономике занимал иностранный капитал, поощряемый политикой правительства. Главную роль здесь играли займы, предоставляемые правительству: их общая сумма достигала 6 млрд. рублей, что составляло половину внешнего государственного долга. Большинство займов было предоставлено Францией. На развитие производства они, как правило, не влияли. Гораздо большее влияние оказывали иностранные капиталовложения непосредственно в промышленные предприятия или банки; они составляли более трети всего акционерного капитала в стране. Это тоже были преимущественно франко-бельгийские капиталы, но ненамного от них отставали немецкие и английские инвестиции. Иностранные капиталовложения весьма неравномерно распределялись по отраслям, чем оттенялась их колонизаторская сущность: главным образом они сосредоточивались в горнорудной и металлообрабатывающей промышленности и банковском деле3. Зависимость российской экономики от заграницы усугублялась структурой внешней торговли: экспорт состоял почти исключительно из сельскохозяйственных продуктов и сырья, а импорт - из готовых промышленных изделий. В то же
17

время Россию нельзя рассматривать и как своего рода полуколонию*. Напротив, она сама была империалистической державой. В России, по ленинскому определению, преобладал «военный и феодальный империализм» , проявлявший агрессивно-экспансионистские тенденции, присущие царизму не менее, чем другим старым, докапиталистическим империям. Вместе с тем российский империализм носил, пусть в гораздо меньшей степени, «современный» характер монополистического капитализма, утверждавшегося в начале века повсюду в мире.
Действительно, несмотря на всю свою ограниченность, русский капитализм обнаруживал несомненные, хотя и недостаточно зрелые i монополистические тенденции. Концентрация производства сопровождалась концентрацией капитала. Более трети всего промышленного капитала было сосредоточено в руках примерно 4 % компаний. Заключались соглашения, создавались тресты, картели, синдикаты, например «Продуголь» в угледобывающей промышленности Донбасса. Аналогичный процесс происходил и в банковском деле. Роль финансового капитала возрастала во всей экономике, включая сельское хозяйство: семь петербургских банков контролировали 1 половину финансовых средств всей промышленности5. Продолжалось | и вмешательство в хозяйственную жизнь государства: оно непосредственно управляло не только двумя третями железных дорог, но и многочисленными промышленными предприятиями, главным образом оружейными заводами. В этом свете многочисленные связи с иностранным капиталом приобретали более четкий смысл, поскольку втягивали Россию в мировую империалистическую систему. Но если развитие монополий было явлением общим для эволюции всего капитализма, то в России процесс монополизации протекал на фоне незрелого и отсталого капитализма, где уровень производства был ниже, чем на Западе, а доходы от торговли превышали совокупную прибыль промышленников.
У России были свои колонии, более того, едва ли не самые обширные колонии в мире. Правда, очертить их точные границы не так просто, учитывая их положение «по эту сторону» государственных границ (исключение, скорее по форме, чем по существу, составляли эмираты Бухары и Хивы в Средней Азии, игравшие роль внешних вассалов). С колониями обычно отождествлялась неевропейская часть страны, то есть территории за Уралом и Кавказом. Между тем угнетенные нации имелись и в европейской части импе-
* Советские историки вели жаркие споры по этому вопросу еще с 20-х гг. Порою тезис о России-«полуколонии» выдвигался с целью преуменьшить ее ответственность за развязывание первой мировой войны. Позже эта идея, поддержанная Сталиным, приобрела характер неопровержимой истины, хотя следует уточнить, что разделяли ее не все исследователи. Широкая дискуссия по этому вопросу возобновилась во второй половине 50-х гг. Сегодня этот тезис сохранил в СССР очень немногих сторонников. Практически его можно считать отвергнутым (см. Б. Б. Граве. Была ли царская Россия полуколонией? - «Вопросы истории», 1956, № б).
18

но это были районы, экономически более передовые, чем окраинная Россия. Колониальные владения на востоке принадлежали обоим известным в истории типам колоний. Здесь, в частности в Сибири и Казахстане, земли заселялись переселенцами, почти сплошь славянами - русскими или украинцами. Но были также захваченные и покоренные области, заселенные другими народами, например вся Средняя Азия, именовавшаяся Туркестаном, и Закавказье.
Эксплуатация колонии - одна из тех областей, в которых наиболее рельефно проявлялись незрелость и грубость русского капитализма. Например, колонизация сибирских земель, и прежде редко населенных, благодаря чему их завоевание не встретило сильного сопротивления, осуществлялась малоинтенсивно и крайне скудными средствами - следствие отсталых аграрных отношений в России. Колонизация Сибири поэтому не влекла за собой ускоренного экономического развития, как, скажем, на американском Дальнем Западе. На сибирских просторах редко возникали капиталистические фермы. Как правило, дело ограничивалось хищническим использованием земли вплоть до ее полного истощения. «Внутренние колонии» служили одновременно поставщиками сырья и рынками сбыта промышленных товаров. Так, Туркестан насыщал хлопком часть текстильных фабрик Центральной России, Восточная Сибирь давала золото, Баку - нефть, Казахстан и Закавказье поставляли цветные металлы, почти не имея собственных перерабатывающих предприятий. Отдаленные районы соединялись железными дорогами с центром и вовлекались в сферу капиталистического развития. И все же большая часть российской территории оставалась «слаборазвитой» окраиной. Сохранялись весьма архаичные формы эксплуатации. Главной фигурой был купец-ростовщик, сдиравший три шкуры с населения за свои товары. Взимались налоги и подати, попадавшие зачастую в руки местной знати. Существовал, наконец, бюрократический аппарат, сосавший кровь из местного населения, будь то русские или коренные жители.

Классовая структура

Но чтобы понять главную слабость русского капитализма, нужно обратиться к его прошлому, к его компромиссу с пережитками
феодализма, распространенными в русской деревне. Потребовалась революция 1905 г., чтобы крестьяне перестали платить выкуп за
свое освобождение в 1861 г. Революция и последующая аграрная реформа Столыпина дали толчок развитию капитализма в сельском
хозяйстве. Однако помещичьи владения, которые, кстати, Столыпин не собирался трогать, сохранили свое прежнее значение. Особенно
Распространены они были в сердце империи: в Центральночерноземном районе, Поволжье, Правобережной Украине и в Белоруссии.
Отчасти - но лишь отчасти - помещичье землевладение подверга-
19

лось преобразованиям, развиваясь по пути капиталистического предпринимательства, подобно тому как это произошло в Пруссии. Некоторые поместья превращались в наиболее крупные средоточия капитала в деревне. Другие по-прежнему служили лишь источником получения земельной ренты: их владельцы сдавали землю в аренду крестьянам, у которых ее было крайне мало. От торговли зерном, землей, от ростовщичества (в 1915 г. 60 % всех частных земельных владений числились по ипотечным закладным6) к помещикам стекались огромные денежные средства. Однако сплошь и рядом эти деньги транжирились на личные нужды.
Столыпинская реформа сокрушила «мир» - старую общину, которая периодически распределяла и перераспределяла наделы между своими членами и в прошлом составляла патриархальную основу царизма, воплощение наивной крестьянской веры в монарха как" «защитника» от помещиков. Бурные события первых лет XX в. нанесли этой вере сокрушительные удары. Теперь рушилась и сельская община, разложение которой исподволь шло с начала; второй половины XIX в. Столыпин поощрял отделение крестьян от «мира», их окончательное превращение в собственников надела. Часть крестьян воспользовалась реформой, особенно в 1908- 1909 гг., но это коснулось лишь 21 % дворов, числившихся в общинах7. Другие, обладая слишком малыми наделами или совсем не имея земли, откликнулись на призыв переселяться на восток, в Сибирь. Примерно 4 млн. человек стали переселенцами, но, большей частью брошенные на произвол судьбы, без средств, они в конце концов так и не нашли лучшей доли. Многие - около миллиона человек - вернулись назад, усугубляя своим недовольством и без того сильную социальную напряженность8.
Столыпинские меры ускорили уже шедший в деревне процесс дифференциации и консолидации слоя «крепких» хозяев, пресловутых «кулаков», «мироедов» (т. е. разрушителей «мира»). Примитивный мелкий капиталист-кулак был скорее ростовщиком, чем предпринимателем. У него было больше земли и больше средств для ее обработки, но именно в силу этого он предпочитал обогащаться за счет других, менее удачливых или менее умелых крестьян, питая в то же время старую злобу к помещику, который между тем удержал девять десятых своих владений, выгодно продав остальное. Капиталистическое преобразование деревни шло вперед, накладывая отпечаток на целые области, например юг России. Развивались товарные отношения, проявлялись зачаточные, но все более определенные тенденции к кооперированию. Все это обостряло социальные противоречия в деревне, не ликвидируя отсталости аграрных отношений, не устраняя феодальных пережитков, не утоляя земельного голода крестьян. На бескрайних просторах России, по некоторым подсчетам, было 20 млн. «лишних людей» - рабочих рук, не находивших себе применения.
Сельское хозяйство, несмотря на огромный удельный вес в
20

национальной экономике, оставалось слабым. Страна экспортировала зерно, а деревня вечно недоедала9. Производство росло главным образом за счет увеличения сбора зерновых, предназначенных на вывоз. Средняя урожайность была крайне низкой. Методы обработки земли оставались столь же примитивными, как и орудия труда. Применялись лишь органические удобрения, но и тех не хватало из-за низкого уровня развития животноводства: продуктивность и здесь была невысокой. Подобное положение существовало не во всех районах, природные и исторические условия которых сильно отличались друг от друга. Были, естественно, и островки прогресса. Однако общая ситуация от этого не менялась.
11.
Попытаемся сделать анализ классовой структуры населения в целом. Следуя схематическому делению, намеченному Лениным, советские историки утверждали, что в 1913 г. 53,2 % жителей принадлежали к пролетариату или полупролетариату. 25,3 - к бедным единоличным хозяевам, 19 - к более зажиточным и 2,5 % - к высшим слоям (крупной буржуазии, помещикам, высокопоставленным чиновникам) . Указанную классификацию можно сопоставить с другой, составленной академиком Немчиновым в 1939 г., учитывая условность и приблизительность такого рода расчетов""

рабочий класс, -14,8 %

в том числе сельскохозяйственные рабочие - 3,5 %

крестьяне и ремесленники (без кулаков) -66,7%

буржуазия и помещики-16,3 %

в том числе кулаки-11,4%

интеллигенция- 2,2 %

Эти цифры нуждаются в пояснении. Промышленных рабочих вместе с шахтерами было чуть больше 3,5 млн. Кроме того, 1 млн. насчитывали железнодорожники. Остальные, включая 1,5 млн. занятых в строительстве, составляли рабочие низкой квалификации, рассеянные по крошечным предприятиям. В то же время степень концентрации рабочего класса была высокой, особенно в двух городах - Петербурге и Москве, которые являлись и главными центрами политической жизни. Здесь формировалось классовое самосознание, классовое чутье рабочих. В литературе о русском пролетариате постоянно подчеркивается тесная связь рабочих с землей, с деревней, откуда они не так давно вышли. Это утверждение, верное само по себе, нуждается в уточнении. Дело в том, что в первые годы XX в. такая связь быстро ослабевала. Условия жизни и труда рабочих оставались крайне тяжелыми. Они ютились в перенаселенных квартирах, холостые жили в казармах. При всем том рабочие представляли собой относительно просвещенную часть
г\

населения: в стране, где три четверти жителей были неграмота двое рабочих из каждых трех умели читать и писать13.
В преобладающей своей части, однако, Россия оставалась кре стьянской. Крестьянство с его более высокой рождаемостью росл< если не относительно, то по крайней мере абсолютно. В результат процессов расслоения и дифференциации увеличилась также числен ность «среднего слоя». Этому слою, весьма многочисленному и пре де, всей совокупностью обстоятельств суждено было прозябать бедности. В деревнях царила нищета, «власть тьмы», если воспользоваться знаменитыми словами Толстого. Периодически на них обрушивались недороды и голод, эпидемии и хронические болезни.
В России были также и высшие классы, включая тот, который можно назвать правящим. Стало уже почти банальным говорить с слабости русской буржуазии. Она никогда не была революционной по той простой причине, что с момента рождения боялась взрыва народного возмущения. Ее пороки коренились в самом ее формировании, в особенностях развития русского капитализма: сохранении наиболее грубых форм эксплуатации, обширности сферы, оставленной торговому капиталу. Об ограниченности буржуазии свидетельствовало, например, уродливое развитие русских городов. По официальной статистике, статус города имели около тысячи населенных пунктов, но только в 17 из них была канализация и в 35 - трамвай. В основном же они представляли собой хаотичное скопление деревянных домишек без каких-либо урбанических особенностей. Подлинным центром российской предпринимательской буржуазии была Москва, но даже здесь, в месте средоточия своей силы, русская буржуазия не сумела создать вокруг себя того густого переплетения мелких дополнительных, побочных интересов, той социальной ткани, которая послужила бы ей опорой. В некоторых районах буржуазия даже не была русской или преимущественно) русской. В Польше она была немецкой или польской, в Прибалтаке - родине тех остзейских баронов, которые, несмотря на свое тевтонское происхождение, издавна пользовались огромным влиянием на дела империи, - немецкой и латышской, наконец, в портовых городах юга ее национальный состав был крайне неоднородным. В провинции же она была преимущественно русской, но составляла очень незначительную по удельному весу и почти изолированную группу населения; она занималась предпринимательской деятельностью главным образом в таких отраслях, как транспорт и торговля.
Классом подлинно господствовавшим, по-прежнему определявшим характер империи, причем не только потому, что это был самый старый класс, но и потому, что он сохранил реальную власть, ибо с ним пришлось вступить в союз и самой буржуазии, был класс помещиков. Но и этот класс не мог считаться однородным, поскольку включал землевладельцев разного «калибра»: от небогатых провинциальных обладателей поместий, ставших на капиталистический
22

до нескольких сотен семей, принадлежавших к аристократии. Породнившаяся с помещиками, но сохранившая при этом известную «зависимость как сила, непосредственно уполномоченная руководить всей общественной жизнью, существовала могущественная бюрократия Российской империи: тот слой, который и заполнял все звенья государственной машины, от центральной власти до власти в 99 губерниях и 768 уездах. Появлением своим бюрократия обязана Петру Великому, который придал ей строгую иерархическую структуру, подразделив на «14 классов», или «чинов» (слово это во все времена имело огромный вес в русском обществе). Чиновничество все более перемешивалось с буржуазией. Та роль, которую играло в развитии капитализма государство, способствовала этому процессу, особенно в самых верхних слоях общества. Во главе крупных банков стояли могущественные чиновники, вышедшие именно из государственной бюрократии. Таков был, например, Путилов, основатель большого промышленного предприятия. Впоследствии Путиловский завод станет чуть ли не символом революции. Сейчас мы можем лучше проанализировать, кто стоял во главе этой огромной страны, кто был настоящим «хозяином империи». Власть принадлежала высшей бюрократии, аристократическим семьям, магнатам финансового капитала, высшей прослойке буржуазии, крупным капиталистам иностранного происхождения. Сосуществовали они все вместе в столице империи - Петербурге. В Москве же господствовал русский промышленник. Когда речь идет об олигархии, не следует, однако, думать, что имеется в виду некий хорошо слаженный механизм. Его сотрясало немало конфликтов, связанных с различиями в интересах правящей верхушки, а также с серьезностью проблем, стоявших перед страной, с трудностью управления ею. Но эти конфликты слабо проявлялись вследствие деформированной политической жизни, которая составляла основу компромисса между развивающимся капитализмом и феодальными пережитками и отличалась консервативным, репрессивным, антидемократическим характером.